В ЗАЩИТУ РАЗУМА. Материалы международного симпозиума
«Наука, антинаука и паранормальные верования». Москва, 3 – 5 октября 2001 г.

НАУКА МЕЖДУ ГУМАНИЗМОМ И РЕЛИГИЕЙ

Г. В. Гивишвили, д. ф.-м. н., ИЗМИ РАН,
вице-президент Российского гуманистического общества

Введение

Мы живем в удивительное время. Никогда еще престиж науки в нашем отечестве не падал так низко, как в постсоветскую эпоху. Печаль не столько в том, что её низвели на положение нищенки: её процветание и в недавнем прошлом было весьма и весьма сомнительно. Дело даже не в том, что наша наука расписалась в своем фактическом поражении в битве за умы человеческие, которую она вела с религией на протяжении всего XX столетия. Она ошиблась, – с кем не бывает, недооценив силу невежества, предрассудков и суеверий, которыми питается религия, равно как экстрасенсорика, магия, астрология и прочие виды шарлатанства. Беда в другом: наука капитулирует, теряя чувство собственного достоинства, забывая о своем высоком предназначении.

На Соборном слушании, состоявшемся в 1998 г. в Свято-Даниловом монастыре, патриарх Алексий II , обращаясь к руководителям отечественной науки, заявил: «Люди, создавшие самые современные научные знания и новейшие технологии, нуждаются в прочной опоре, духовной традиции православия» («Поиск» № 13, 1998). Соглашаясь с ним, президент РАН Ю. С. Осипов утверждал: «В XX веке после изменений фундаментальных представлений о пространстве, времени, после появления квантовой механики, мир уже не представляется солидной детерминированной машиной, в которой Богу нет места».

В еще более двусмысленное положение ставит себя система высшего и среднего образования. «С благодарностью откликаясь на важное предложение Его Святейшества Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II… о создании светско-религиозной комиссии по образованию, которая призвана освободить государственные образовательные стандарты, учебные программы, учебники и пособия от проявлений воинствующего атеизма», министр образования РФ В. М. Филиппов призывает всех своих подчиненных к тесному сотрудничеству с православной церковью («Педагогика», № 3, 1999). Результат не замедлил сказаться. 25 января 2000 г. «Радио России» сообщило о намерении совета ректоров вузов Санкт-Петербурга ввести в обязательную практику посещение их студентами православной службы в Татьянин день. Наконец финал – апофеоз самоуничижения нашей науки: капитаны нынешней космонавтики взяли за правило приглашать попов к участию в церемонии запуска ракет. Надо полагать – в посрамление рациональной мысли и творческого гения создателей ракетно-космической техники? И все это происходит на фоне колоссального прогресса, достигнутого мировой наукой, стоящей на пороге дешифровки генетического кода человека, создания теории «Великого объединения», разгадки тайн рождения Вселенной.

Чем объяснить это «падение» в Средневековье, это торжество религиозной контрреволюции в обществе, совсем недавно слывшем поголовно атеистическим? Поверить в то, что на него снизошло откровение свыше, и оно вдруг разом уверовало, нет никаких оснований. Отсюда возникает подозрение, что вопреки официальной советской пропаганде, атеизм так и не пустил в нашем обществе глубоких корней, в нём так и не выработался иммунитет против религиозной ментальности.

Как показывает опыт истории, соответствующий полноценный иммунитет возникает лишь при условии ориентации коллективного сознания на гуманистические идеалы и ценности, признающие равную значимость социального и личностного начала в человеке и обществе. Они же стимулируют прогресс науки, о чём красноречивым образом свидетельствуют впечатляющие достижения западного естествознания. Сказанное подводит нас к тезису о существовании причинно-следственных связей между состоянием и развитием науки, гуманизма и религии. Позволю себе предложить вниманию читателей развернутую аргументацию данного положения.

Определение науки

Существует, по меньшей мере, четыре точки зрения на место и время возникновения науки. Согласно одной из них, её зарождение следует относить чуть ли не к древнекаменному веку. По мнению Дж. Бернала, основы физики и химии были заложены в эпоху изготовления и использования орудий труда. Знания, полученные первобытным охотником-собирателем о повадках животных и свойствах растений, легли в основу современной биологии. Астрономия появилась одновременно с первыми наблюдениями за движением небесных светил, а математика – с проведением самых первых, элементарных операций с числами (Дж. Бернал. Наука в истории общества. 1950). Тем самым проблема генеалогии науки теряет всякий смысл. Её прародиной можно считать с равным основанием, как Южную Африку, так и Сибирь с Австралией.

Другая версия связывает возникновение науки с рождением первых цивилизаций на Востоке, т. е. земледелия и скотоводства, сословно-кастовой структуры, письменности и архитектуры. Однако, как подчёркивает И. М. Дьяков (Научные представления на Древнем Востоке. 1982): «Письменно фиксированные знания вавилонян были донаучными в том смысле, что в основе их лежало только описание и внешняя классификация, вопрос же «почему?», с которого, собственно, только и начинается наука, не ставился». Ему вторит М. А. Коростовцев (Наука древнего Египта. 1982): «Египетскую "математику" точнее всего называть умением вычислять, техникой вычисления или просто вычислением, в котором уже намечалась дифференциация арифметики, геометрии, алгебры, но именно лишь намечалась в самом зародыше».

Третья группа специалистов (И. Д. Рожанский. Античная наука. 1980) считает, что наука появилась на свет в лоне специфической античной цивилизации, и у её истоков стояли натурфилософы (Фалес, Анаксимандр, Зенон), историки (Геродот, Фукидид), медики (Алкмеон, Гиппократ), математики (пифагорейцы и Теэтет). С. Я. Лурье (Очерки по истории античной науки. 1980) защищает это мнение следующим образом: «Ионийская "физика" является матерью всей – и античной и нынешней – науки: она впервые решительно порвала с какими-то ни было авторитетами – светскими и религиозными – и объявила единственным самодержавным владыкой свободный никем и ничем не ограничиваемый ум. Впоследствии поэт Эпихарм выразил основной лозунг этой науки в словах: «Трезвым будь. Умей не верить. В этом смысл науки всей».

Наконец, еще одна точка зрения относит рождение науки к эпохе «великой научной революции», происходившей в XVI – XVII вв. благодаря подвижничеству Галилея, Кеплера, Декарта, Ньютона и других мыслителей конца западноевропейского Средневековья – начала Нового времени. К тому времени естествознание, едва только оправившееся от почти двухтысячелетнего летаргического сна, не успело еще набрать «критической массы» фактов, которая могла бы посеять сомнения в достоверности библейского мифа о происхождении Вселенной, Земли и человека. Не удивительно поэтому, что практически все естествоиспытатели того периода, вплоть до пострадавшего от преследования инквизиции Галилея, оставались верующими людьми. Это обстоятельство было использовано некоторыми современными историками науки для защиты тезиса о происхождении науки из «духа христианства». Так, К. Ясперс утверждает, что для христианина «мир есть творение Божие, а посему любое явление и всякая малейшая его особенность стоят того, чтобы с любовью погрузиться в их изучение, и на свете нет ничего, чего не надо знать и исследовать» (К. Ясперс. Ницше и христианство. 1994). Наивность данного суждения удивительна для такого серьезного философа, коим был Ясперс. Ведь не мог же он не знать о судьбах того же Галилея или Дж. Бруно, Л. Бенини, М. Сервета. Не мог он не знать и о том, что даже в наши дни церковь со слепым, поистине детским упрямством продолжает отрицать идеи эволюции. Не мог же он не задаваться вопросом: почему «любознательный» христианский мир целых полтора тысячелетия вторил Тертуллиану, утверждавшему, что «нам после Христа не нужна никакая любознательность; после Евангелия не нужно никакого исследования». Или он не видел, что вплоть до начала возрождения науки христиане придерживались принципа, сформулированного Аврелием Блаженным: «Лучше всего Бог познается через незнание»?

Итак, как видим, спектр суждений по данному вопросу избыточно широк. В подобных случаях, чтобы снять остроту проблемы, бывает полезно внести ясность в определение предмета, о котором существует множество взаимоисключающих толкований. Историки естествознания Я. Фалты и Л. Новы утверждают: «Дать определение современной науке крайне трудно. Но еще труднее дать определение науке, если пытаться вложить в это определение и процесс её развития». Однако этим последним своим замечанием авторы дают нам ключ к решению вопроса: признание способности и стремления к саморазвитию важнейшим критерием такого знания, который характеризует науку.

Иначе говоря, внутренний – плодотворный и кумулятивный – динамизм процесса познания как раз и составляет неотъемлемый, родовой признак, отличающий науку: она жива, пока эволюционирует, застой для нее означает гибель. Именно это свойство отличает её от всех видов идеологии (включая религиозную), которым развитие противопоказано, так как их жизненное кредо требует неукоснительного следования традиционным догмам. Избрав развитие в качестве решающего критерия принадлежности той или иной интеллектуальной деятельности к сфере науки, нетрудно выявить и оценить обстоятельства, благоприятствующие и препятствующие её возникновению и существованию.

Генеалогия науки

Очевидно, что к ним относятся две группы условий, которые целесообразно интерпретировать как внешние и внутренние. К внешним условиям относятся, прежде всего, потребность, или, выражаясь в терминах рыночных отношений, спрос у общества на исследовательскую деятельность. Ясно, что он не мог появиться прежде, чем человек перешел от кочевого к оседлому образу жизни. Первобытный охотник-собиратель успешно обходился тем минимумом сведений о свойствах различных растений и минералов, о повадках животных, рыб и птиц, которые помогали ему выживать даже в самых суровых климатических условиях – в пустынях Африки и Австралии, в евразийской и американской Арктике.

С другой стороны, известно, что труды по астрономии, математике и медицине появились в Египте 5 тыс. лет назад. Пирамиды в Гизе свидетельствуют о том, что египтяне достигли высокого инженерного искусства, включавшего в себя разнообразные познания в элементарной геометрии, а также развитие технологии обработки камней и металлов уже около 2700 г. до н. э. В Московском папирусе и папирусе Ринда, составление которых относят к началу 2-го тысячелетия до н. э., собрано более ста математических задач прикладного характера. Ко времени правления гиксосов (XVII в. до н. э.) относят тексты, содержащие основные арифметические действия и решения квадратных уравнений с помощью метода ошибочного предположения (regula falsi).

Шумерские сборники врачебных рецептов составлялись уже в XXII в. до н. э. В это же примерно время месопотамские математики научились вычислять вторые и третьи степени чисел, квадратные и кубические корни, ими было найдено значение иррационального числа v2 с точностью до пятого знака, а также значение числа π с точностью до третьего знака. О «теореме Пифагора» в Древнем Вавилоне было известно с первой половины 2-го тысячелетия до н. э., и к тому же периоду относится разработка вавилонскими астрономами теории движения Солнца, Луны и планет.

Сведения о затмениях Солнца и Луны появились в Китае в XIII в. до н. э. «Треугольник Пифагора» был известен китайским математикам с XI века до н. э., а несколько позже – около 700 г. до н. э. в Китае были сконструированы водяные часы. Таким образом, условия для зарождения науки складывались вместе с появлением культуры нового типа – цивилизации. Можно ли на этом основании утверждать, что наука обязана своим происхождением египетской, месопотамской или китайской цивилизациям?

По-видимому, нет, если придерживаться её определения, данного выше. Опыт истории показывает, что появления спроса на «услуги» науки ещё не достаточно для возникновения ответной реакции – предложения с её стороны, то есть её самой как таковой. Несомненные и значительные первоначальные успехи в становлении азов математики, астрономии и медицины, достигнутые древними цивилизациями Востока, не были подкреплены динамикой дальнейшего их роста. Короткая фаза пробуждения интереса к исследовательской деятельности повсюду вне Европы рано или поздно, но с неумолимой закономерностью сменялась полным равнодушием и даже враждебностью со стороны, прежде всего, власть имущих. Какой же злой рок преследовал интеллект всё обозримое прошлое восточных цивилизаций? Этот рок – жесточайшая конкуренция науки со стороны религии.

Наука и религия

Эволюцию науки характеризуют, в числе прочего, несколько правил.

Правило № 1 обращено к культуре в целом и требует от неё постоянного изобретения новых, всё более сложно и тонко организованных форм и проявлений творческого гения человека – языка, всевозможных орудий, строительного искусства, письменности, мифотворчества, государства и т. д. По аналогии с биологической эволюцией, продолжением которой она (культура) является, этот процесс непрекращающегося изобретательства целесообразно интерпретировать как культурный филогенез, участие в котором в той или иной мере принимает всё человечество.

Правило № 2 направлено на сохранение и закрепление (консервацию) культурного «генофонда». Поскольку оно адресовано его создателям и/или заимствователям – отдельным носителям культуры – этносам, народам, нациям, есть все основания считать, что эта сторона существования культуры принимает форму онтогенеза. Именно в этом последнем контексте уместно говорить о «цикле жизни» цивилизаций, включая моменты и фазы их развития, стабилизации и последующего упадка, вплоть до гибели некоторых их них, подобных шумерской и ассирийской, хеттской и хараппской, майянской и инкской.

Тут, однако, имеет место парадокс: догматическое следование правилу № 2 приводит порой к тому, что оно вступает в противоречие с правилом № 1. Причём препятствия для культурного филогенеза создают, прежде всего, мировоззренческие стереотипы, которые формируются в ходе генезиса и становления той или иной цивилизации. А так как основу миропонимания любой древней цивилизации Востока составляла религия, то не остаётся ничего иного, как признать, что именно религия обрекла их существование на застой и деградацию, налагая решительное вето на естественное стремление человека к познанию окружающего его мира.

Но как быть тогда с утверждением К. Ясперса, приписавшего христианству роль «повивальной бабки» науки? Чтобы оценить справедливость его мнения, попытаемся прояснить вопрос: намного ли терпимее по отношению к науке христианство в сравнении с другими религиями?

Известно, что церковь достигла необычайного могущества в средневековой Европе среди прочего и благодаря своей организации, копировавшей структуру и принципы жёсткого иерархического построения, принятого в традиционных восточных монархиях. Фактически, к XII в. римская церковь превратилась в феодальную монархию, стоящую над светским государством. Её трансформации из «одинокой и странствующей» в «воинствующую и господствующую» в немалой степени способствовал также и исключительный консерватизм догматов веры, который последовательно и упорно, огнём и мечом отстаивали «отцы» церкви. Ничтожнейшие на взгляд современного человека отклонения от канона воспринимались как опасное инакомыслие. Между тем, колоссальные богатства, нажитые церковью в том числе и торговлей церковными санами, реликвиями и индульгенциями, коррупция и непотизм, разъедавшие её сверху донизу, многочисленные привилегии и льготы в её пользу, за которые приходилось расплачиваться прежде всего власть не имущим, порождали в обществе возмущение и протест, которые принимали форму различных еретических движений.

Среди последних особое место занимают «интеллектуальные ереси», выражавшиеся в стремлении к рациональному обоснованию веры и в возрождении философского номинализма и пантеизма. Церковь расценила эти попытки раскрепощения разума как посягательство на её основы. Пьер Абеляр, Сигер Брабантский и Амори Венский были осуждены как еретики. Впрочем, её ответ «недругам» не удовлетворился столь малым. Расправляясь с альбигойцами, она превратила цветущий Прованс в пустыню. Сражаясь за «свободное постижение божественной истины», она возвела костры инквизиции по всей Западной Европе. О полной интеллектуальной импотенции христианства буквально вопиет средневековая схоластика, единственной заслугой которой некоторые считают распространение Аристотелевой физики со всеми её достоинствами и недостатками.

Всеохватный и алогичный догматизм характеризует не только католическую церковь. Православие в этом смысле ничуть не уступает своей западной родственнице, свидетельством чему служит, в частности, история русского старообрядчества. «В X веке в Византии, откуда прибыли крестившие Русь при Владимире священники, были в ходу одновременно два устава богослужения – Студийский и Иерусалимский, отличавшиеся некоторыми мелкими деталями типа того, сколькими пальцами креститься, по солнцу или против совершать крестный ход и т. д. Призванные Владимиром попы крестили русских по одному из этих уставов, Студийскому, но в самой Византии со временем победил иной, Иерусалимский. Долгие годы никто не придавал этому серьёзного значения, пока в 1653 году ставший патриархом Никон, сравнивая современный ему греческий обряд с практикой богослужения русской церкви, сделал вывод, что та отошла от истинной веры! Тогда он при поддержке царской власти и решил исправить положение, проведя церковную реформу, переписав священные тексты и возвратив русских к «истинному православию». Созванный им Собор заклеймил и проклял сторонников прежней веры – старообрядцев – как еретиков и богоотступников, а всю бытовавшую на Руси до этого на протяжении более шести с половиной веков православную практику предал анафеме как «демонизм» (А. Беляков. Отповедь. // «Здравый смысл», № 1 (15), 2000). Стоила ли овчинка выделки?

Вопреки широко распространённому мнению, и инквизиция также не обошла Россию стороной, несмотря на то, что «урожай», собранный ею здесь, к счастью, оказался куда скромнее, чем на Западе (С. Михайлов. Инквизиция в России. // «Здравый смысл», № 1 (15). 2000, с 31).

Европейская наука становилась на ноги не благодаря, как утверждает Ясперс, а вопреки христианству, преодолевая яростное, ни на мгновение не ослабевавшее сопротивление схоластики и теологии.

Нынче, на рубеже II-го и III-го тысячелетий, католическая церковь устами понтифика Иоана-Павла II, кается в совершённых ею преступлениях перед человечностью – в потворстве рабовладению, фашизму, холокосту и т. д. Она признала несправедливость осуждения Галилея. Но на её совести остаются ещё многие грехи, и среди них – позор того, что Прометей нового мира – Н. Коперник до конца своих дней не мог решиться опубликовать свой труд «Об обращениях небесных сфер». Последний увидел свет лишь в год смерти автора отчасти благодаря фальшивке – «покаянному» предисловию, составленному без ведома Коперника протестантским теологом А. Оссиандером с тем, чтобы избежать нежелательных конфликтов с церковью.

Когда Ясперс, славословя христианскую «любознательность и страстную волю к истине, взрывающую всё на своём пути», в качестве примера, совершенно невпопад, ссылается на слова Лютера о том, что «Бог-творец присутствует даже в блошиной кишке», он «забывает» добавить, что Лютер так отзывался о теории Коперника: «Этот дурак хочет перевернуть всю науку астрономию. Но священное писание говорит, что Иисус повелел остановиться Солнцу, а не Земле». В том же духе выражался о Копернике и Кальвин.

«Но как быть с тем фактом, что сам Коперник был известен не только как астроном, но и как благочестивый каноник?» – может возразить нам защитник христианства, ссылаясь на то, что никто из средневековых учёных мужей, кроме разве что Бруно, не подвергал сомнению наличие божьего промысла в делах мироздания.

Признавая справедливость данного суждения, зададимся вопросом – что оно доказывает? По-видимому, только то, что в золотое для церкви время её власть над умами людей простиралась так далеко, что ни один человек не мог избежать её всепроникающего влияния, которое устанавливалось над ним с момента рождения и до самой смерти, и каждое мгновение жизни, каждая клетка души не только простолюдина, но даже высшей знати были пронизаны религиозным пылом. «Карл V Французский не раз бросает охоту в самом разгаре, чтобы вовремя отправиться к мессе. Юная Анна Бургундская, супруга герцога Бедфордского, английского правителя захваченной Франции… среди ночи расстается с красочным упоением придворного празднества, чтобы поспеть к заутрене у целестинцев». Жиль де Ре, «совершая детоубийства в Машкуле, заказывает для спасения своей души мессу в память о невинноубиенных младенцах… Во всем этом следует видеть не напускное поведение святоши, не пустое лицемерие, но напряженное состояние человека, находящегося между двумя духовными полюсами, состояние, которое ныне едва ли возможно… Такая противоречивость для нас почти непостижима, но нам следует с ней примириться», – свидетельствует И. Хёйзинга (Осень средневековья. 1988, с. 194 – 196).

Удивительно ли, что в эту эпоху наука ассоциировалась прежде всего и главным образом с богословием, приправленным схоластикой, и никто не смел претендовать на учёное звание, не доказав свою благочестивость и близкое знакомство с Писанием. Кому в этих условиях удалось бы избежать сильнейшей «наркотической зависимости» от библейских мифов, кому пришло бы в голову подвергнуть сомнению их достоверность или, ещё того хуже, публично высказывать свои соображения, расходящиеся с одиозной догматикой и подрывающие авторитет церкви?

Ю. С. Осипов утверждает, что «взаимоотношения между наукой и религией в каждый из [исторических] периодов складывались по-разному. От плодотворного сотрудничества, например, во времена средневековья до резкого противостояния в эпоху просвещения и в XIX веке» (Указ. соч.). Уклонение от исторической истины, которое он здесь допускает, простительно для математика. Удивительно другое – он не замечает, что противоречит самому себе, когда продолжает: «Поскольку космологические представления античности, на которые опиралась средневековая наука, нередко противоречили христианским догмам, церковным властям приходилось решительно отметать положения античной науки». Если средневековая наука опиралась на представления античности, которые, однако, «решительно отметались», то о каком «плодотворном» её сотрудничестве с церковью может идти речь? Мы попадём в точку, если скажем, что отношение средневековой церкви к науке представляло собой откровенный интеллектуальный и моральный террор. Во времена средневековья господство религиозной идеологии над сознанием всех людей без исключения носило самый что ни на есть тоталитарный характер.

Мы были бы не правы, приписывая враждебное отношение к науке исключительно христианству. Ни одна из религий в этом смысле не искала себе лавров в качестве её покровителя. Возможно один из самых показательных примеров, подтверждающих универсальную закономерность антагонизма между религией и наукой, демонстрирует иудаизм. Как известно, участие евреев в развитии мировой науки до середины XIX в. было ничтожным. Их «вторжение» в естествознание, напоминавшее бум, который сотворили Г. Герц и П. Эрлих, А. Майкельсон и А. Вейцман, а также другие их соплеменники, пришлось на конец XIX столетия, причём только на почве европейской культуры. А ведь еврейская история насчитывает никак не менее трёх тысячелетий, и диаспора привела их не только в Европу, но и раскидала по всему свету. Что же мешало им прежде и вне Европы раскрыть свой творческий потенциал? Если не духовное рабство у раввинов-талмудистов, в котором пребывали все без исключения еврейские общины всюду, где они обитали со времён подавления антиримского восстания в 135 г., то что иное? И лишь в Европе, когда Век Просвещения и Великая Французская революция возвестили начало эры свободы, лишив, тем самым, не только церковь, но и раввинат привилегии контролировать общественное сознание, евреи обрели возможность проявлять свои таланты.

Таким образом, мы имеем право сформулировать правило № 3: все существующие в мире религиозные системы противодействуют развитию науки по причине противоположности их стратегических интересов. Задача любой религии состоит в консервации культурного статус-кво; высшее значение науки, напротив, заключается во всеобъемлющем развитии культуры (в стимулировании культурного филогенеза). Её союзником в этом благородном деле выступает гуманизм.

Генезис науки

Ломать традицию безграничного господства религии над жизнью общества выпало на долю древних греков. Они первыми из всех цивилизованных народов, обладавших развитыми религиозными представлениями, поставили под сомнение справедливость рабской зависимости человека от прихоти его небесных владык. Они – смертные – нашли в себе мужество бросить вызов абсолютизму бессмертных богов. Они единственные в древнем мире, кто осмелился признать, что:

▪ познание самого себя равносильно познанию богов и вселенной (Хилон);

▪ бог – это разум, а разум – здравый смысл (Эпихарм);

▪ бессмертные смертны, смертные бессмертны (Гераклит);

▪ о богах невозможно знать ни то, что они есть, ни того, что их нет, и что человек есть мера всех вещей (Протагор);

Исследователи древних эпох, подчёркивая уникальную неповторимость античной цивилизации (Ю. А. Андреев, С. Я. Лурье, И. Д. Рожанский, А. И. Тюменев, Е. М. Штаерман), отмечали поразительный оптимизм, радостно весеннее мировосприятие, свойственное эллинам времён Гомера. Оно составляло разительный, бросающийся в глаза контраст с тем мрачно-трагическим умопостроением, в котором пребывали египтяне, финикийцы, вавилоняне и другие их близкие и далёкие цивилизованные соседи, познавшие коварство мышеловки религиозного менталитета.

Олимпийские боги были человечны в том смысле, что они не подавляли смертного своим величием или святостью, не устрашали своей мощью по поводу и без повода, не поражали своим совершенством. Они не приводили разум смертного в священный трепет своей непостижимостью и загадочностью. Нравственно, психологически и даже телесно они были близки и доступны людям, от которых их отличала самая малость – дарованное им бессмертие и толика власти над жизнью человека.

Посему религиозное чувство архаичного грека оставалось поверхностным, не порабощавшим его волю и не проникавшим в глубины подсознания. Эта незрелость религиозного чувства и прохладно ироничное отношение греков к своим богам предопределило два счастливых для возникновения науки следствия. Во-первых, оно воспрепятствовало оформлению жреческой корпорации в особую привилегированную касту, которая, следуя своей природе, всюду и всегда стремится узурпировать власть над мировоззрением, идеологией, отправлениями культов. Во-вторых, оно благополучно предохранило естественную человеческую любознательность эллина от искушения искать лёгких путей познания, выбирая в союзники суеверия и магию, мистику и эзотерику. Напротив, его сознание, не успевшее познать горечь разочарования от собственного бессилия, отважно взялось за разгадку тайн мироздания, положившись на логику и рациональное мышление, не подозревая о множестве трудностей, стоящих перед ним.

Из этой не утраченной ещё способности удивляться миру, из этого «желания избавиться от незнания… ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы» и родилось, по словам Аристотеля, философствование или то, что со временем преобразовалось в полноценную науку. В противоположность Востоку, где занятия астрономией, математикой, механикой преследовало сугубо утилитарные цели, в основе античного подхода к умножению знаний лежало бескорыстие! Принцип «знание ради знаний», который никогда не озвучивался как лозунг, но которому неукоснительно следовала античная натурфилософия, явился первым «методологическим камнем», заложенным в фундамент будущей науки.

Другой камень этого базиса составил принцип чёткого разделения сфер сакрального и мирского. Его смысл сводится к недопущению цензуры мысли и исключению монополии на обладание истиной, которые во все времена стремились установить все организованные религии мира.

Наконец, третий камень фундамента науки образовывал принцип поиска естественных причин тех или иных явлений, наблюдаемых в природе и обществе, человеческом организме, психике и сознании. Однако реализация последнего требования сталкивалась с отсутствием у античных греков достаточных логических познаний, опыта и искусства логического мышления.

Насколько нам известно, исследователи истории культуры вообще и истории науки, в частности, до сих пор не придавали значения тому, что интеллект Homo sapiens представляет собой отнюдь не изначально совершенный во всех отношениях и не требующий шлифовки инструмент познания. Что мозг также нуждался в обучении искусству мыслить, как рука – искусству изготавливать всевозможные орудия, а язык – искусству речи. Что разум современного человека являет собой некий промежуточный итог длительной эволюции, в ходе которой стадии его филогенеза нынче ежедневно и ежечасно почти буквально воспроизводятся в процессе школьного обучения ребенка. Что всего каких-нибудь 3 тыс. лет назад навыков непротиворечивого и критического, то есть научного мышления не имел никто, ибо школы, в которой их можно было развить, в мире не существовало. Её ещё только предстояло создать.

Со времен работ Ж. Пиаже (Речь и мышление ребёнка. 1994) известно, что способность к строго логическому (понятийному или операциональному) мышлению у ребёнка развивается лишь после примерно 12 лет, под влиянием социальных факторов, то есть специального обучения. До 7 – 8 летнего возраста ему присуще интуитивное, то есть наглядное мышление, которое принимает на веру всё, что внушают ему взрослые или его собственное богатое воображение, но только не опыт. Последний для него не имеет решительно никакого значения, так как он не нуждается в доказательстве. Этот период «необыкновенной самоуверенности» ребёнка Пиаже характеризует как «стадию верования». При этом он указывает на чрезвычайно многозначительное сходство между интуитивным интеллектом современного ребёнка и интеллектом взрослого «дикаря» с его магическим мышлением (по Дж. Фрэзеру). На алогизм и абсолютную нечувствительность к опыту как на специфическое свойство первобытного мышления ссылались почти все этнографы (Э. Тайлор и Э. Дюркгейм, Б. Малиновский и Л. Леви-Брюль и др.).

Но вот вопрос: чем в этом смысле религиозное сознание отличается от сознания магического? По сути – ничем. Между «технологиями» того и другого типа мышления нет никакой принципиальной разницы. Они совершенно одинаковым образом и с одинаковым успехом игнорируют опыт, доверяясь «интуиции» и воображению, но никак не логике и здравому смыслу. Кто, например, из наших современников, будучи знаком с азами физики и биологии, может искренне верить в подлинность евангельских баек о чудесах, якобы сотворённых Иисусом? Полагаю, всякий, настаивающий на их достоверности, заслуживает того, чтобы его тестировали на детекторе лжи. (Наивных данное пожелание не касается.)

Коль скоро религия не создаёт предпосылок для развития высших форм интеллектуальной деятельности – анализа и синтеза, дедукции и индукции, выведения умозаключений и доказательств – спрашивается: благодаря чему, или что представляла собой та школа, которая помогла человечеству преодолеть возрастной барьер, отделяющий детское (интуитивное) сознание от взрослого (дискурсивного), магико-религиозное (символико-наглядное) мышление от научного (логичного), стадию наивных верований от стадии мудрой зрелости ¹. История даёт только один ответ: школой, в которой человечество приобрело навыки строго рационального и критического мышления, явилась античная натурфилософия.

О совершенстве проделанной работы плеядой гениев от Фалеса до Аристотеля свидетельствует оценка, данная им И. Кантом, заметившим, что «за прошедших после античности 2000 лет логика не сделала ни шага вперёд и, судя по всему, она кажется наукой вполне законченной и завершённой» (Критика чистого разума. 1994). К сказанному можно добавить лишь то, что схоластика, – эта средневековая карикатура на науку, родилась из страстного желания растерянного разума обрести равновесие – примирить библейско-евангельскую догматику с логикой и философией Аристотеля. Более проницательные адепты христианства, не мудрствуя лукаво, повторяли вслед за Тертуллианом: «Верую, ибо абсурдно».

Однако античная цивилизация, увы, не сумела преодолеть последний рубеж, отделяющий знание от науки в современном смысле слова. Создав ко благу будущих поколений человечества школу научного мышления, античность недооценила роль экспериментальных методов исследования. Вообще-то говоря, памятуя о работах Архимеда и Герона, Эратосфена и Птолемея, Гиппократа и Галена было бы странным утверждать, что наблюдения и опыт не входили в арсенал средств и методов греческой науки. Тот же Аристотель в борьбе с платоновской и пифагорейской мистикой опирался как раз на эмпирику. Тем не менее, эксперименту, притом, в особенности, активному эксперименту в античности придавалось существенно меньшее значение, чем умозрительному моделированию.

Какова же была причина порочной односторонности греческой науки? По-видимому, правы те, кто, подобно Лурье, видят её в национальном менталитете, в том аристократически предвзятом отношении ко всякому физическому труду (с которым неизбежно сопряжена работа экспериментатора), развившемуся у эллинов после победоносных войн с Персией и в процессе становления классического рабовладения. По сути дела античная наука разделила судьбу античного гуманизма по той простой причине, что была… порождена им.

Ошибки древних пришлось исправлять европейским народам, культурный разрыв между которыми был значительно уже, чем между греками и варварами. Однако, приступить к устранению промахов, допущенных первопроходцами, европейцы смогли лишь после овладения и усвоения ими интеллектуального и идейного наследия своих учителей в ходе реабилитации традиций гуманизма. Это очень хорошо понимали первые европейские гуманисты, определившие процесс возвращения европейской цивилизации к античным, то есть западным истокам как время её Возрождения.

Таким образом, мы можем утверждать с полным на то основанием, что современная наука есть детище античного гуманизма, передавшего эстафету гуманизму современному. Справедливо будет также признать, что коль скоро последний представляет мировоззренческий фундамент всех «вещественных производных» современных цивилизаций западного типа, развитие науки генетически привязано к их развитию, находясь с ними в отношениях взаимной зависимости и взаимной обусловленности.

Заключение

Итак, подводя итоги рассмотрению условий благоприятствующих и препятствующих научно-техническому прогрессу, можно резюмировать следующее:

1. Наука представляет собой род интеллектуальной деятельности, исключительно чувствительный к мировоззренческому климату, преобладающему в данном обществе и в данную эпоху, и крайне болезненно реагирующий на малейшее посягательство на свою свободу и суверенитет.

2. Наука по определению может существовать только в развитии, и её эволюция совершается по законам филогенеза, то есть принципиально непредсказуемо (недетерминировано).

3. В силу вскрытых выше причин её развитию, то есть самому её существованию противодействуют идеологические учения и системы всех исторически известных форм.

4. Поэтому рождение науки стало возможным лишь в недрах античной (западной) цивилизации, которая, в свою очередь, своим возникновением обязана гуманистической революции сознания, освободившей его от диктатуры мифо-религиозных представлений.

5. Гуманистическая революция сознания оказала науке ещё одну неоценимую услугу тем, что способствовала завершению эволюции высших форм умственной деятельности – приобщению интеллекта к логико-дискурсивному (рационально-когнитивному) мышлению, на которое опирается научное познание и творчество. Тем самым человечество преодолело детскую ограниченность иррационального, некритического, алогичного мышления, свойственного магико-религиозному сознанию.

6. Завершение развития методологии научного исследования – другой важнейшей составляющей науки – состоялось не благодаря, а вопреки мощнейшему сопротивлению христианской церкви. И в этом случае наука ощущала самую деятельную поддержку со стороны возрождавшихся в Европе гуманистических традиций античного свободомыслия.

¹ Суждение Ю. С. Осипова (там же) о том, что «религия немыслима без рационального объясняющего подхода. Это значительно развито в теологии, которая, как и наука, никогда не стоит на месте», оставим на совести автора.