Марк Григорьевич Качурин

В начале 1943 г. в госпиталь Кронштадта был переведен солдат-дистрофик Марк Качурин, мобилизованный студент-филолог Ленинградского Университета, случайно уцелевший после боёв на «Невском пятачке», – так называли узкий плацдарм на левом берегу Невы, который наши войска удерживали до апреля 1942 г., затем вынуждены были оставить и 26 сентября снова взяли. «Я там пробыл месяца три, – вспоминает Марк, – это было лобное место: дивизии и полки там перемалывались, как в какой‑то взбесившейся мясорубке» (См. БСЭ, Невская Дубровка*). Из группы выздоравливающих его оставили при госпитале и включили в рабочую команду.

В своём дневнике тех времён я нашёл запись: «Марк Качурин – самый культурный человек в госпитале». Образованный, трудолюбивый (в неопубликованных мемуарах он подчёркивает фразу Герцена: «Труд – наша молитва») и талантливый, он не мог не вызывать симпатии. Слово «талантливый» – не случайно! Когда кронштадтский госпиталь был награждён орденом Ленина, Марк, никогда прежде не занимавшийся лепкой, вылепил из гипса крупную копию ордена, каковой был водружён над входом в здание.

Наше знакомство переросло в крепкую полувековую дружбу.

Марк был активным патриотом и деятельным комсомольцем. После войны начальник политотдела упорно советовал ему поступить в Высшее морское политучилище. Услышав «НЕТ!», генерал сказал: «Ну и дурень. Сменять морского офицера на какую‑то хилологию (генерал шутил). Ну ладно, – добавил он, – организуешь на форту летний лагерь для детей старшин и офицеров, и тогда демобилизуем». Это внеслужебное задание Марк прекрасно выполнил.

После войны Марк блестяще завершил высшее образование (он и школу окончил с золотой медалью), начал преподавать русскую литературу, занимался методикой. Одно время был директором Института усовершенствования учителей в Ленинграде, затем, уже будучи доктором педагогических наук и профессором, заведовал методической кафедрой в Педагогическом институте им. Герцена. Им написано несколько книг по методике преподавания литературы.

Многие знают учебник «Русская литература» для 9‑го класса. В 1963 г. этот учебник, созданный Марком Григорьевичем Качуриным и Марией Анатольевной Шнеерсон, по итогам конкурса был признан лучшим и утвержден Министерством просвещения. Учебник переиздавался 19 (!) раз. Правда, в последних изданиях соавтором Качурина была не Шнеерсон, уехавшая в США, а Дина Клементьевна Мотольская. Но подготовленный Качуриным и Шнеерсон учебник для 8‑го класса («Русская литература 1‑й половины XIX в.), тоже получивший первое место в конкурсе, «по политическим мотивам» не был выпущен; четырёхлетняя работа обогатила бумажный лом.

В 1995 г. сын Качуриных (физик) уехал с детьми в США. После смерти жены, с которой он счастливо жил со студенческих лет, очаровательной, мудрой и приветливой Ревеки Анатольевны, Марк в 1999 г. уехал к сыну.

В США он написал большой биографический очерк, а с текстом познакомил меня посредством электронной почты. Очерк содержит стихи, никогда не публиковавшиеся, и фрагменты текста, относящиеся к ним. Всё это я и передаю журналу «Здравый смысл».

Леонид Салямон

* Дубровка (Невская Дубровка) – поселок, пристань на берегу Невы, железнодорожная станция. Здесь в 1942‑1943 гг. происходили ожесточённые бои. «Невский пятачок» несколько раз занимали немецкие и советские войска.

Снег

Я твёрдо помню только белый снег.
Забыл все прочие сезоны года.
Пускай метель – лихая непогода,
Да в ней надёжно спрятан человек.

К утру утихла добрая пурга,
Последняя покинула защита.
До горизонта стало всё открыто,
И невские открылись берега…

От Ленинграда больше полпути
Мы одолели – и ещё живые.
И нам пайки маячат фронтовые.
Да не осталось силы, чтоб дойти.

И поманила снежная постель…
И на глаза сползали веки сладко
Тянули вниз подсумок и лопатка.
Противогаз, винтовка и шинель…

Но шеи истончавший стебелёк
Каким‑то чудом поднимался к небу.
И вновь дорогой к фронтовому хлебу
Тащились палки непослушных ног.

И мы брели по снегу вкривь и вкось.
За недостачей тех, кого ни матом,
Ни даже пистолетом и ни ватой
С нашатырём – поднять не удалось.

Оттепель

Я оттепели проклял на века,
Когда увидел, как они фальшивы.
А был я до последней нитки вшивым
И вовсе не боялся сыпняка.

А в ночь вернулся грозный Царь-мороз.
Оледенил намокшую одежду.
И обсушиться не было надежды,
Поскольку мины сыпались всерьёз.

Стоял я голый посреди войны
И, жмурясь от огня, а не от страху,
Тряс над костром кальсоны и рубаху.
Костёр трещал, как будто пёк блины.

Беда тому, кто пальцы не сберёг.
Они, померзнув, пухли, как сардельки.
А пуговки штанов? Крючки шинельки?
И что попроще – спусковой крючок?

Так в день 27 декабря –
И 41‑го, а не иного года,
Внезапно пала теплая погода
И снег потёк. И потекла ноздря.

И без того зима была страшна,
Но эту сволочь, оттепель-воровку
Наверняка послал на Невскую Дубровку
Не кто‑нибудь иной, а Сатана.

Сестра

Римме Львовне Волковой и её подругам
из эвакоотряда 35‑го военно-морского госпиталя

Ну что за черти на железных лапах
Танцуют над моею головой?
А это что? Откуда этот запах –
Весёлый, чистый, нежный, молодой?

На палубе баржи шаги гремели,
И глухо грохотало вдалеке.
И девушка в распахнутой шинели
Меня легонько била по щеке.

И запахи солярки и карболки,
Немытых тел и мокрого сукна
Мгновенно стушевались и умолкли,
Когда склонилась надо мной она.

Еще моё сознанье было зыбко.
Быть может, вправду, недалёк был край.
Она ушла, оставив мне улыбку
И приказав: «Смотри, не умирай!»

Как раз на жизнь воспоминаний хватит,
Как раз до края, до небесных крыл…
Она сказала: «Ты живой, солдатик.
Ведь ты живой. Вот и глаза открыл».

И я живу. Ослушаться не смею.
И прежде, чем погаснет мой огонь,
Мне верится, что я ещё успею
Губами ощутить её ладонь.

Мне письма из дому не шли.
Хоть дом и недалёк.
Да может, почту занесли
В другой какой‑то полк.

А я лежу на берегу –
И двинуться не сметь.
Тепло дыханья берегу,
Чтоб не оледенеть.

Был дом на том же берегу,
Вёрст в тридцати пяти,
Да я подняться не могу,
И где уж там дойти…

Был факультет над той рекой
Фасадом на Синод,
Где всадник бешеной рукой
Узду свирепо рвёт.

А дома кончились дрова,
Заиндевела ночь,
И некому поднять пера,
И некому помочь.

А я с бессмысленным трудом
Стараюсь позабыть,
И факультет, и отчий дом,
И спор Евгения с Петром,
Чтобы остаться жить.

После войны

Светила явственно она –
Звезда пленительного счастья.
Нас осчастливила война,
Живыми выпустив из пасти…

В те дни идёшь на факультет,
Над головою крики чаек.
И слева от тебя – поэт,
И справа от тебя – прозаик,

А прямо – критик, фольклорист,
Языковед иль журналист.
И сзади, сжав в улыбке рот,
Идёт услужливый сексот.

Классики

Если сказать без опаски,
Что будет кому‑то обидно,
То я убедился, что классики
Ведут себя несолидно.

А впрочем – на то и классики:
Выходят они из обложек,
Чтоб рвать с лицемеров маски
И бить негодяям рожи;

Забыв, что они маститые,
Плюя на учёные враки,
При жизни нещадно битые,
Снова влезают в драки.

Не носят венков казённых,
Всегда головой рискуют
И лица друзей казненных
На рукописях рисуют.

Который день всё льёт, и льёт, и льёт,
Как будто в «Гадких лебедях» Стругацких.
И беспросветность этих туч дурацких
Кого угодно в ярость приведёт.

А я смотрю на них, и хоть бы хны.
А я сегодня в озере купался
И, выходя на берег, обжигался
Об огоньки созревшей бузины.

А тут цветы, промытые насквозь,
Тут все оттенки крона и кармина.
А у калитки свесила рябина
Тяжёлую оранжевую гроздь,

А на веранде освещает двор
Взращённый трудным ленинградским

летом  

Сияющий пунцово-алым светом
Подвешенный на нитке помидор.

И этот цвет – такое волшебство,
Что в тучах прорывается оконце
И на мгновенье освещает солнце
Неброское земное торжество.

Над озером свершалась тишина.
Она была звучна, а не беззвучна.
И каждый звук рождался в ней поштучно:
Она была чиста, а не мутна.

Бывает внутренняя тишина,
Она окрестных шумов не боится.
И для меня всего милее лица
Где эта тишина отражена.

Как озеро, она была сплошной,
И тишину поддерживали звуки.
Так в озере плывут лещи и щуки,
Не разрушая массы водяной.

Дух тишины есть откровенья дух,
Дух творчества, огня и озаренья,
Или того рубежного мгновенья,
Когда огонь взметнулся и потух.

Есть много разных видов тишины.
Есть тишина покоя и движенья,
Есть тишина раздумья и решенья,
Есть тишина признанья и вины.

Мы в тишине как будто в вышине,
Откуда можно всё увидеть разом,
И кажется, что распахнулся разум
И тайну жизни слышит в тишине.

Шутка

Скрывать мы не вправе,
Что множество лет
Наш Мир неисправен,
Как ватер-клозет.

Течёт, извергается,
Шум раздаётся,
Дерьмо содрогается,
Но… остаётся.

1964-1965