ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Весна 2008 № 2 (47)

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТРАНИЦЫ

	Из новых РАССКАЗОВ
	Михаил Бейлин

Будучи шестиклассником, я в зимние каникулы случайно встретил одноклассницу Таню. Мы столкнулись, буквально нос к носу, в нешироких дверях писчебумажного магазина на Кузнецком мосту. И на момент остановились, глядя друг другу в глаза.

Таня была тихой девочкой, довольно высокой, неторопливой в движениях, очень прямой. Мальчики иногда называли её палочкой. Она никогда не повышала голоса и вообще была молчаливой. Светло-русые прямые волосы и большие серые глаза, чистое, белое, немного бледное лицо, плавная походка. А я на переменках любил бегать, бороться, на уроках физкультуры был передовиком, стал чемпионом школы по шахматам, иногда получал замечания за болтовню на уроках. Обыкновенный егозливый мальчишка. Годами, учась вместе с Таней в одном классе, с ней не общался.

Не знаю, сколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Мне казалось, что её большие серые глаза и маленькие чёрные зрачки я вижу очень долго. Эти секунды врезались в мою память на всю жизнь.

Мне было тринадцать лет. По древним иудейским законам считается, что в тринадцать мальчик становится мужчиной. Я оставался глупым мальчишкой. Мои одноклассники и одноклассницы влюблялись друг в друга, писали какие-то записочки. Я читал Тургенева, Пушкина, знал, что бывает любовь, первая любовь. И не сомневался, что именно в тот момент вспыхнула первая любовь. Вспышка меня парализовала. Теперь я боялся подойти к Тане, заговорить с ней, хотя не был робкого десятка. Просто не знал, что нужно делать. И ничего не хотел. Ни Тургенев, ни Пушкин совета не давали.

Пролетело несколько месяцев, окончился шестой класс, и в жизни нашей школы настала перемена. В новую школу, что построили в Трёхпрудном переулке, перешло большинство учеников. Из наших трёх шестых классов в старой школе получился лишь один седьмой. Я и ещё десять мальчишек из моего шестого «В» остались, Таня, вместе с большинством девочек из нашего класса, перешла.

Моё чувство не осталось секретом для друзей и, в какой-то мере, для Тани тоже. Позже я узнал, что Танины подруги считали, что я, как и большинство мальчишек, влюблен в Нину. Нина была самоуверенной девочкой. Как-то раньше, на уроке русского языка, когда учительница предложила привести пример на творительный падеж, она подняла руку и, встав, сказала: «Мною любовался весь зал». Между тем я вовсе ею не любовался. Однако Танина подруга Галя подозревала, будто я притворяюсь, чтобы заинтересовать Нину. Между тем я был неспособен к таким хитроумным манёврам. Способен был лишь молча вздыхать.

Один раз Таня проявила активность. Через третьи руки она передала мне свою небольшую фотографию. Я тем же путём отправил свою, а Танину хранил, пряча от всех. И, наконец, потерял. До сих пор не могу себе этого простить.

Однажды дома я сидел за шахматами, что-то анализировал. Неожиданно к моей маме пришла Танина мама. Вроде бы родители по общественной линии интересовались условиями жизни и занятий учеников. Она поздоровалась со мной и только. Поговорила о чём-то с моей мамой и ушла.

Прошёл год, мы учились в разных школах, я стал старше, больше, но, по сути, не изменился. Преподаватели в нашей старой школе оказались новые. Впечатление было таким, что прежние были получше. Учительница географии, украинка, слабо владела русским языком. К примеру, про путешествие Дежнева сказала, что «казак Дежнев задал пешака». Учитель химии вне урока сказал, что атомов никто не видел, быть может, их и нет. Я активно занимался шахматами, успевал прилично учиться, прыгал в высоту архаическими «ножницами» метр 45 сантиметров. А это была норма на ГТО-2 для взрослых. Одним словом, рос, но оставался таким, каким был. Энергии хватало на всё, но не на то, чтобы повидать Таню. И увидел я её случайно, придя в клуб МГУ на улице Герцена на лекцию профессора Чечулина о гипнозе. Я сразу увидел, что слева, ниже на несколько рядов амфитеатра, сидит Таня с подругой Галей. Таня прилежно записывал а лекцию и не поглядела в мою сторону. А я слушал и, то и дело, глядел на неё.

Профессор окончил рассказывать об истории гипноза, объяснил всё материалистически и после короткого перерыва вновь поднялся на кафедру. Наступило самое главное – опыт массового гипноза. Профессор стоял на кафедре, высокий, худой, немного сутулый, с лицом непригодным для улыбки. Он поднял руку и предложил всем смотреть на его два длинных костлявых пальца. «Вы устали, вам хочется спать, глаза слипаются», скучным голосом повторял профессор. «Спать, спать, спать…». И говорил ещё что-то. Я на пальцы умышленно не смотрел, а продолжал поглядывать на Таню. Ей тоже не хотелось спать. В душе я опасался – как бы меня не загипнотизировали. Хотя профессор твёрдо объяснил, что здоровых людей можно загипнотизировать, если они не сопротивляются. Я был здоров, но сопротивлялся. Профессор умолк. Оказалось, что десяток слушателей в зале уснули. Опыт продолжался. Нескольких профессор разбудил, приказал им встать, и они понуро побрели на эстраду. Другие мирно спали. Я поразился и забыл обо всём на свете.

На эстраде какая-то отличница нудным голосом рассказала заданный на завтра урок по биологии. Профессор сказал ей, что она сидит на уроке в классе и приказал назвать соседей. Она угрюмо назвала. Одному мужчине профессор велел крутить руками, и тот крутил безостановочно. Другие делали упражнения из утренней гимнастики…

Гипнотическая работа кипела.

На лекции профессор объяснил, что можно загипнотизированного уложить головой на одну табуретку, а пятками на другую, и он будет лежать, как мостик. Интересно было бы это увидеть, но профессор не пожелал делать на лекции цирковой номер.

Профессор обратился к солидному мужчине в потёртом пиджаке и с большим животом. Я подумал, что он наверно завхоз. Он выглядел усталым и немудрено, что уснул. Профессор разбудил его и протянул стакан вина. Завхоз пригубил и на вопрос что пьёт, ответил: «Вино». А на вопрос – какое вино, уточнил: «Дешёвый портвейн». И развеселил зал, назвав примерную цену. Потом профессор дал завхозу пирожное. Завхоз открыл большой рот и откусил половину. Профессор остановил его: «Одну минутку! Не кажется вам, что пирожное горькое?». Завхоз ответил, что не кажется. «Пирожное горькое, в пирожном хинин!», сказал профессор. «Мм… Нет!» – мотнув головой, ответил завхоз и оставшаяся половина пирожного исчезла. Все стали аплодировать, особенно школяры. Даже Таня заулыбалась. Профессор не смутился и, постучав по столешнице кафедры, сказал: «Тише, тише. Всё бывает».

В зале, на своём месте, склонив голову на откидной столик, тихо спал военный моряк в красивой форме. Настал его черёд. Профессор, разбудив моряка, сказал, что он трижды стукнет по столешнице и моряк должен встать и прокричать «Ку-ка-ре-ку!». В полной тишине прозвучали три удара костяшками пальцев. Моряк медленно поднялся, но не прокукарекал. Ещё три удара и все видят, что моряк мучается, но молчит. Профессор повторил свой сигнал, но моряк, опустив голову, промычал: «Н-немогу…».

«Вот это моряк!» – подумал я. Взглянул на Таню, но встретил взгляд её подруги.

Больше я Тани никогда не видел.

Окончил школу, поступил в Юридический институт, проучился два года, а потом была война. В конце 1943 года я работал следователем в прокуратуре Ставропольского края, освобождённого от оккупации. В одно прекрасное утро, разбирая на работе почту, увидел письмо мне из института, а в конверте напечатанная типографским способом вырезка – пункт постановления Государственного Комитета Обороны. Старшекурсники должны вернуться в институты для окончания учёбы. Такая маленькая вырезка и подпись – И. Сталин.

Через несколько дней я был в Москве. Родители обрадовались мне, но когда я спросил, не знают ли они, что-либо о Тане, наступило тягостное молчание. Я узнал, что Таня погибла из-за несчастного случая. Взорвался на кухне примус, он был заправлен бензином, а не керосином, и Таня, спасая родителей, получила смертельные ожоги. Будто бы родители тоже погибли. Я горевал, но не пытался узнать подробности.

Позже, проходя мимо того самого клуба МГУ, я встретил на улице женщину, она улыбнулась мне. Мелькнула мысль: «Это же Танина мама!». Я на момент окаменел, потерял ориентировку во времени и пространстве, потом кивнул и, ничего не соображая, как под гипнозом, прошёл мимо. Оказалось, что погибла только Таня. Родители остались живы.

Быть может любовь с первого взгляда – гипноз? Не знаю. Знаю лишь, что моя первая любовь оказалась состоянием, лишённым каких либо устремлений.

Если бы я в прошлом говорил Тане, как она прекрасна, ей, наверно, было бы приятно, даже если бы не было ответного чувства. И, наверно, маме Тани хотелось услышать от меня добрые слова о дочери. А я постоянно молчал, тупо молчал, как под гипнозом.

***

Несмотря на моё тупое поведение, судьба осчастливила меня. Мы с Леночкой полюбили друг друга не с первого взгляда. Мы были взрослыми, мы знали, что нам надо. Это был не гипноз, а настоящая человеческая любовь. Мы дружно прошагали очень долгий жизненный путь. Пятьдесят восемь с половиной лет были мужем и женой. Мне занятно слушать специалистов, которые вычислили, будто любовь затихает, скажем, через семь или ещё сколько-то лет. С годами наша любовь становилась крепче.

Леночка оставила меня, и я пронзительно осознал, как глубоко её люблю.

Моя Леночка исчезла навсегда, но сознание не способно с этим смириться.

06.12.07

Странно как-то поутру ведёт себя память. Вот я проснулся, встал, уже совсем не сплю, но мысли ещё не потекли по обычному утреннему руслу. И вдруг появляется неизвестно почему какое-то слово. Без всякой причины. Иногда рифмованная строчка, реже музыкальная фраза. Однажды выскользнуло из незапамятных времён слово дамкар. Что это такое? Порылся в памяти и вспомнил: это в классе пятом школы на уроке истории сказано было, что так называли купцов в древней Финикии. Ничего не скажешь, очень ценное воспоминание. Или вдруг: «Белеет парус одинокий». Это уже куда ни шло. Наверно похожее творится не у меня одного.

Когда я играл в серьёзных шахматных турнирах, то заметил, что если партия не закончилась в день игры, как говорят, отложена, и доигрываться должна в специальный день, то поутру оказывается, что голова во сне работала и открыла новые возможности. Это понятно, логично, но при чём тут дамкар?

На старости память становится хуже. В первую очередь легко забываются события и мысли сиюминутные. Учёные люди мне говорили, что это так называемый синдром Бехтерева. Я прожил очень долгую жизнь, менял профессии. Тут и юриспруденция, и шахматы, и журналистика. Сейчас полным ходом катится девятый десяток. Память, конечно, лучше не стала, но сопротивляется. В молодые и зрелые годы она была, скажу, не хвалясь, значительно сильнее средней, а сейчас, когда думать о будущем довольно глупо, а настоящее для меня из-за потери лучшей моей половины стало лишённым смысла, мысли бегут назад. Душа живёт в прошедшем. Проходят разные картины, эпизоды, разговоры, всё на свете. Приятные и неприятные тоже. Времени на их обдумывание сколько угодно и нередко приходишь к выводу, что действовал тогда-то верно, а в другой раз неправильно. Что был слишком самоуверенным, а порой простофилей. Представления о себе и других персонажах моей истории ревизуется и это нередко совсем не приятно. Друзья дают ценный совет не думать о неприятном в прошлом. Всё равно его нельзя изменить. Да и какое теперь это имеет значение? Я отвечаю, что моя персона сейчас не имеет никакого значения, но что было со мной значимо для меня.

Да и как отключить воспоминания? Асенька, вдова брата моей покойной жены, была балериной в Большом театре. Там, рассказала она, имелся настоящий железный занавес между сценой и залом. Сплошной. Его опускали на ночь. Таковы были противопожарные предосторожности. Надо в сознании опустить занавес, отсечь нежелательные воспоминания. Ей это удаётся. У неё сильный характер. А у меня, как говорят, тоже был сильный, но это было в прошлом.

И вот недавно проснулся ранним утром, и в памяти всплыло слово «Михрютка». Такое прозвище восемьдесят лет тому назад дали мне ребята в частной группе, где учили три сестры «из бывших», как говорилось. А ходил я в эту группу потому, что семилетних по великой мудрости руководителей народного образования в школу не принимали, а родители считали, что в семь лет учиться надо непременно.

Восемьдесят лет слово Михрютка таилось и вдруг выскочило. Получается, что память управляет человеком, а не человек памятью.

Мне очень понравилась сентенция – правда всегда имеет смысл. Так что у меня тем более нет шансов управлять памятью, опускать в ней занавеси.

Йоги будто бы могут управлять своим сердцем. Но я не йог, я просто старый Михрютка.

25.12.07

С Абрамом, моим соседом, мы познакомились и подружились едва ли не с пелёнок. Он был моложе меня на год. Мы много лет общались ежедневно. Первого сентября 1930 года, когда началась учёба, во второй класс привели Валю. Вскоре мы подружились, и этой близкой дружбе суждено было продолжаться без конфликтов семь с лишним десятков лет.

Валя рос в семье литераторов, его мама видела в нём первого ученика. От него требовали успехов в учёбе, параллельных занятий в музыкальной школе. Отец Абрама – высококвалифицированный бухгалтер, у него была своя метода воспитательного воздействия на сына, и Абрам рос трудолюбивым, пунктуальным. Мои родители были попроще, они ничего от меня не требовали. Разве только отправили заниматься в частную группу немецким языком. Отец был участником первой мировой войны, солдатом и даже ефрейтором, к немцам и их языку относился отрицательно. Попытку мамы приладить меня к урокам игры на пианино я отверг. На вопрос, чем же я буду заниматься кроме школьных дисциплин, я безосновательно ответил, что шахматами. Безосновательно потому, что знал ходы фигур, а играть по сути не умел. Но вот, учась в пятом классе, двенадцати лет отроду, играя со школьниками, я стал почему-то часто выигрывать, в том числе и у старшеклассников. Мне в руки попала шахматная книга. Вскоре у меня возникла идея организовать турнир на первенство нашей школы-семилетки. И, хотя ни тогда, ни позже я не имел тяготения к общественной работе, турнир с восемнадцатью участниками, включая двух преподавателей, я организовал и провёл. Я занял первое место, сделав всего одну ничью, Валька второе, хотя пыжился изо всех сил и бурно переживал, а Абрам спокойно занял третье место. Я отнес турнирную таблицу, заверенную директором школы, в Шахматную секцию Москвы и всем участникам, кто набрал пятьдесят и более процентов очков, выписали квалификационные билеты с пятой всесоюзной категорией.

В 1939 году окончились наши школьные годы, Валька старался изо всех сил и получил аттестат отличника. Такой лист с золотой каёмочкой. Обрадовал маму. Его дед, любимый и уважаемый в семье, был видным врачом, и Валя поступил в медицинский институт. Абрам, тоже отличник, поступил в МВТУ им. Баумана. Тогда была мода учиться на инженера. А я и ещё пятеро одноклассников-выпускников пошли в Юридический институт прокуратуры, что находился близ школы. Убедил наш преподаватель истории, он был там аспирантом. Мне показалось привлекательным, что в юридическом учёба всего четыре года, а в МВТУ пять с половиной. И замелькали, помчались годы. У каждого своя колея.

В год учёбы в пятом классе у нас появилась новенькая. Девочка Галя. Она приехала из заграницы, где отец работал в советском представительстве. Однажды она, находясь в атмосфере внезапно возникшего на уроке общего озорства, погасила свет в классе. Выключатель находился неподалеку от её парты. Мы учились во вторую смену, на дворе стояла темень. Поднялся всеобщий визг. Урок был сорван. Классная руководительница привела завуча утихомирить класс. Класс затих, последовал строгий вопрос, в нём звучала угроза: «Кто погасил свет?». Галя поднялась и, откинув голову, сказала: «Свет выключила я». Наказаний не последовало. Галя завоевала уважение ребят.

	Елена Кабанова и её брат Виктор Кабанов, академик РАН

В тот год, однажды на перемене, мы оказались одни в таком закутке на выходе из класса, Галя, выпрямившись и высоко подняв голову, решительно сказала: «Я тебя люблю». Это было для меня полной неожиданностью. Я растерялся и тупо молчал. Она встряхнула волосами и быстро ушла. Я промолчал тупо не случайно. Несмотря на то, что обычно я за словом в карман не лез, я не однажды в жизни ухитрялся тупо молчать, когда следовало сказать что-то. Понять, что случившийся миг один из самых ярких в моей жизни я, конечно, не мог. Но чувствовал, что о нём нельзя никому рассказать. И молчал до сих пор. Прошло много лет, однажды мы сидели в кампании за столом и Галя, смеясь, сказала, что в детстве была в меня влюблена. Я снова тупо промолчал.

Позже Валька по уши влюбился в Галю. Писал ей записки. В одной отличился, написав, что любит её не платонически, а морально. Эта записка как-то стала известна ребятам и Лялька, а полностью Лавр, сказал, что теперь мама не будет Галю одну выпускать на улицу. Он так насмешливо истолковал высокий поэтический порыв Вали.

А Галя ответила Вале записочкой на заграничном маленьком голубом листочке, в верхнем уголке которого была изображена девочка в деревянных башмачках с хворостинкой, пасущая гуся. Валя берёг эту записку и, хотя дружба и любовь между ними не завязалась, он всю жизнь сохранял к Гале очень тёплые чувства, гордился своим выбором первой любви. А Галя выросла и стала настоящей красавицей.

Училась Галя в медицинском институте. Началась война, она пошла добровольно на фронт. Вернувшись, неудачно вышла замуж за бывшего одноклассника, но родила удачного и талантливого сына. А второй раз вышла удачно, за Абрама. Он усыновил Галиного сына, наградил его своей еврейской фамилией. Абрам неустанно и успешно работал большую часть своей трудовой жизни на огромном военном заводе в Перми. Крепил оборону Родины. Путь в аспирантуру ему по случившимся политическим мотивам перекрыли, хотя студентом он был незаурядным, получал сталинскую стипендию. А жаль, наверно был бы толковым учёным.

Валя стал аспирантом в своём институте, тут же на кафедре влюбился в Олю, красивую и статную девушку с удивительно привлекательной и доброй улыбкой. Успешно проработал тринадцать лет в Витебске, восстановил в местном медицинском институте кафедру гистологии, возглавлял её, стал доктором наук, а затем, вернувшись в Москву, заслуженным деятелем науки. Он до конца дней не расставался с музыкой и шахматами.

А я поработал юристом десяток лет, на Урале, на Северном Кавказе, в Риге и в Москве. Потом, будучи шахматным мастером, стал редактором шахматных книг. Затем занялся журналистской работой, тренерской, и, наконец, стал шахматным чиновником, каким-то начальником, заслуженным тренером и заслуженным работником физкультуры и спорта России и даже оказался в номенклатуре. Посмотрел два десятка с лишним стран. Вероятно, волшебный шахматный конёк запомнил моё организационное достижение в детском возрасте.

В итоге все мы москвичи, поработав на просторах своей Родины, вернулись в свой родной город. Однако главное – не все эти трудовые будни и успехи. Самое главное, что все мы были счастливы в семейной жизни.

Валька был счастлив с русской Олей, Абрам с еврейкой Галей, я с «гибридной» Леной. Леночка оказалась моим ангелом-хранителем. Мы с ней дружно прошагали пятьдесят восемь с половиной лет.

Зачем я сказал о национальностях? Позаботился о читателях. Антисемиты будут довольны, получив ещё одно доказательство, что евреи умеют устраиваться, а остальные заметят, что для счастья национальность не имеет значения.

Я был старше моего ангела-хранителя на два года, Абрама на год, Вальки на полгода… Старше всех. И они ушли, а я один остался. Горькое слово вдовец. Одинокий.

Но в твёрдой памяти дорогие мои спутники жизни со мной. Леночка, Валя, Абрам, Галя, Оля… Молодые, красивые, дружелюбные, жизнерадостные. Навсегда со мной.

«Печаль моя светла», как сказал поэт.

15.03.2008