ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Лето 2008 № 3 (48)

МНЕНИЯ

		Парадигмы смертности и новые формы гуманизма
	Игорь Вишев

Факт смертности человеческого существа с объективной необходимостью породил смертническую парадигму – убеждённость во всеобщности и неотвратимости смерти людей как трагического финала их индивидуального бытия. В разные исторические периоды эта убеждённость принимала различные формы. Как мне представляется, существует тенденция смены парадигмальных представлений о жизни, смерти и бессмертии человека – пессимистические (периода мифологии и политеистических религий) сменяются оптимистическими (точнее – псевдооптимистическими, периода мировых монотеистических религий), далее возникает парадигма научно-пессимистическая, отражающая уровень научных знаний эпохи Просвещения – первой половины XX в., когда не было серьёзных научных достижений в биологии и медицине, но на их основе формируется научно-оптимистическая точка зрения на проблему смертности. Каждой из этих парадигм соответствовала специфическая форма гуманизма.

Для первой из них было характерно однозначно пессимистическое отношение к возможности обретения личного бессмертия. На протяжении многих тысяч лет люди жили с верой в то, что боги создали их, с одной стороны, по своему образу и подобию, чтобы передать им часть божественных функций, но, с другой стороны, смертными, дабы тварные существа не имели шансов восстать против своих творцов [1, с. 79 – 94; 2, с. 10 – 31; и др.].

Примечательно, что саддукеи, представители одного из основных направлений древнего иудаизма, признававшие «священное писание», но не «священное предание» (устное), отвергали веру в бессмертие души и посмертное воздаяние. Естественно, что в контексте такого мировоззрения гуманистические идеалы были крайне узкими и безотрадными. Поэтому божественное благорасположение к человеку усматривалось исключительно в более долгой и благополучной жизни здесь, на земле, да в многочисленном потомстве. «И скончался Авраам, и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнию» (Быт. 25:8).

Второй вид представлений о жизни, смерти и бессмертии человека сформировался в то время, когда положение вещей в обществе изменилось кардинальным образом – на смену относительно изолированным и сплочённым кровнородственным общностям людей, живших по заветам предков и издавна установленным обычаям, пришел классово-антагонистический строй. Возникли сомнения в непреложности и истинности прежних верований и традиций, разрушительное по своей сути критическое отношение к ним. Нарастало чувство бессмысленности обрушившихся на людей социальных и личностных бедствий и страданий. Ими всё более овладевало чувство обречённости и безысходности.

Сложившаяся ситуация ярко отображена, например в древнеегипетском папирусе «Беседа разочарованного со своим духом», который датируется началом третьего тысячелетия до н. э. «О дух мой, – взывает человек, – безумно удерживать удрученного жизнью, поведи меня к смерти прежде, чем она пришла ко мне» [3, с. 382]. В этой безысходной социальной ситуации и безрадостной духовной атмосфере даже прежние, безотрадные, гуманистические представления всё более разрушались, утрачивали хоть какой-то смысл и приемлемость.

Люди, естественно, не могли не искать выхода из подобного положения вещей, чтобы как-то смягчить этот повседневный социальный и личностный дистресс. Нужны были наднациональные, мировые религии, с принципиально иными гуманистическими установками, и они появились, тем более что возникла острая потребность в новой идеологии, отвечающей тенденции образования мощных и стабильных государств. Это обусловило, в конечном счёте, возникновение мировых религий и их длительное существование.

Первой из них стал буддизм с его центральной идеей переселения душ, или реинкарнации, метемпсихоза, которую разделяли и многие западные философы, в частности Сократ. Примечательно, что именно он, одним из первых, разработал учение, согласно которому смерть является «отрешением души от тела» [5, с. 335]. Эти представления, в конечном счёте, способствовали возникновению четыре столетия спустя христианской религии, а ещё шесть – ислама. Центральной стала вера в бога как гаранта личного бессмертия, достигаемого в трансцендентном, посмертном, существовании человека. Эти верования, строго говоря, нельзя назвать имморталистическими (лат. im – отрицательная частица «без», mors, mortis – смерть), т. е. бессмертническими, это, точнее, постмортализм, т. е. послесмертие. Так что и ориентированные на него гуманистические идеалы оказались, в конечном счёте, посмертническими, постморталистическими.

Решение фундаментальных проблем было, по сути дела, перенесено из реального мира в мир «потусторонний», оказавшись вне контроля человеческой практики. Появилась принципиально новая форма гуманизма, во многом – псевдогуманизма, поскольку реальные земные интересы людей приносились, по существу, вследствие идеологической безоговорочности религиозной догматики, в жертву мнимым интересам посмертного существования. Подобного рода «аберрация» действительных и ложных ценностей надолго укоренилась в сознании людей, всё более дезориентируя их в реальной жизни.

Вследствие практической неконтролируемости потустороннего, появилось и продолжает существовать немало теологических версий о происхождении души, её природе и посмертной участи людей, которые, как правило, прямо исключают друг друга [1, с. 94 – 106; 2, с. 31 – 41; и др.]. Христиане, например, говоря о возможности загробного существования, обосновывают её известным утверждением: «Христос смертью смерть попрал». Именно смертью, а не жизнью. Христианское, как и исламское, учение о смерти, которое рассматривает её в качестве непременной предпосылки посмертного существования, с необходимостью оборачивается апологией реальной смерти [1, с. 106 – 118; 2, с. 42 – 62; и др.]. Так что религиозный оптимизм оказывается псевдооптимизмом – проблема реальной смерти на деле не решается, она не устраняется, а лишь сакрализуется. Это крайне негативная черта религиозного гуманизма.

Николай Фёдорович Фёдоров

Между тем задача заключается как раз в том, чтобы смерть была «попрана» именно жизнью. Как ни парадоксально, но первый значительный шаг в этом направлении, единственно верном и приемлемом, был сделан в контексте религиозной философии. Особое значение в данном отношении, на мой взгляд, имела философия общего дела Н. Ф. Фёдорова. Он объявил долгом сынов воскресить своих отцов, т. е. призвал победить смерть не только грядущую, но и уже свершившуюся, обосновывая реальность постановки такой задачи тем, что смертность не является атрибутом человека, она порождена лишь стихийным характером предшествующего хода эволюции и может быть устранена, если внести в эти процессы сознание и волю людей, опирающихся на достижения научно-технического и социального прогресса в его бессмертнической интерпретации – отрицание необходимости смены поколений в её современном виде, а значит смерти как непременного условия развития [6; 7, с. 55 – 102; и др.].

Данная проблема, действительно, может быть последовательно решена только посредством науки, не обременённой ограничениями религиозного мировоззрения. Однако её приверженцы к осознанию такой возможности пришли далеко не сразу. Первоначально сложился третий вид представлений о жизни, смерти и бессмертии человека, для которого стал характерным именно научно-пессимистический взгляд на возможность решения данной проблемы. Он с необходимостью наложил свою печать на соответствующие гуманистические идеалы, определяющим пафосом которых стало освобождение людей от страха перед реальной смертью, однако без каких-либо отрадных надежд. Эту форму гуманизма можно определить как смертнический гуманизм, или мортогуманизм. Для него характерным стал такой феномен для понятия «человек», как понятие «смертный», а смертность стала рассматриваться как его атрибут – человек смертен, каждый должен умереть и никаких исключений быть не может, но смерти страшиться не следует, ибо с ней для человека всё заканчивается.

Достаточно вспомнить в этой связи учение Эпикура, что человек со смертью не встречается и потому он должен быть свободным от страха перед ней [8, с. 209 – 213; 1, с. 144 – 146; и др.]; взгляд П. Гольбаха на смерть как необходимое следствие действия вечных непреложных законов природы, и потому, по его словам, «разум должен приучать нас принимать с покорностью веления рока» [9, с. 200; 1, с. 154 – 155; и др.]; убеждение Л. Фейербаха, что естественная смерть, «та смерть, которая есть результат законченного развития жизни, не есть беда», что злом является только смерть преждевременная [10, с. 298; 1, с. 155 – 159; и др.], и другие подобные воззрения.

Именно такие убеждения разделяли и русские философы-материалисты [7, с. 239 – 242, 255 – 261, 274 – 280; и др.]. Так, В. Г. Белинский был убеждён: «Человек смертен, подвержен болезни, голоду, должен отстаивать с бою жизнь свою – это его несовершенство, но им-то и велик он, им-то и мила, и дорога ему жизнь его» [11, с. 614]. Более того, он утверждал также, что будь человек лишён этого «несовершенства», «и он – турецкий паша, скучающий в ленивом блаженстве, хуже – он превратится в скот» [11, с. 614]. Таких же взглядов придерживался и А. И. Герцен. Так, он, например, обратившись к евангельскому персонажу, который, согласно «священному преданию», будто бы прожил триста лет, заметил: «Мы не доживём до того, до чего дожил Симеон Богоприимец» [12, с. 95]. Герцен поэтому признавал и призывал: «Как ни тяжела эта истина, надобно с ней примириться, сладить, потому что изменить её невозможно» [12, с. 95]. Таков был его пессимистическо-примиренческий взгляд на этот вопрос.

Но у Герцена вместе с тем есть очень примечательное и исключительно ценное высказывание, которое в данном контексте нельзя не привести. «Старчество и болезнь, – считал Герцен, – протестуют своими страданиями против смерти, а не зовут её, и, найди они в себе силы или вне себя средства, они победили бы смерть» [13, с. 387]. Следовательно, русские материалисты, по сути дела, ничего не имели, в конечном счёте, против возможности реального личного бессмертия, они только не находили в современной им науке никаких серьёзных оснований для подобной постановки проблемы, а выдвижение несостоятельных прожектов на сей счёт противоречило их убеждениям.

По существу, ту же материалистическую точку зрения на данную проблему разделяла и марксистская философия. Так, Ф. Энгельс считал банальностью утверждение, что «все люди должны умереть» [14, с. 90], никак и нигде, к сожалению, не оговаривая его обоснованность лишь современным ему уровнем развития науки или чем-нибудь в том же роде.

В следующем, XX столетии положение вещей стало существенно меняться. С одной стороны, получила своё продолжение прежняя материалистическая традиция, которая, как ни огорчительно это признавать, превалирует и сегодня в научном и общественном сознании. Умы людей по-прежнему находятся под определяющим влиянием мортогуманистических представлений. Но, с другой стороны, в то же время в русской материалистической философии, опирающейся на новейшие и наиболее перспективные достижения научно-технического и социального прогресса, со всей определённостью сложился вполне обоснованный и оправданный научно-оптимистический подход к решению проблемы жизни, смерти и бессмертия человека. Возникла новая форма гуманизма – бессмертнический гуманизм, или иммортогуманизм. В его контексте человеческая жизнь рассматривается как высшая и непреходящая ценность, а все усилия направляются на то, чтобы победить смерть, устранить её из человеческого бытия, добиться практического бессмертия человека, т. е. его реального личного бессмертия, а в случае смерти человека вернуть его к жизни, воскресить, восстановить временно утраченную человеческую жизнь. Так сложились неведомые ранее принципиально новые гуманистические идеалы.

	Константин Эдуардович Циолковский

Первая значимая и вполне сознательная попытка в этом направлении была предпринята К. Э. Циолковским в его космической философии. Так, по поводу взглядов такого представителя смертнического материализма, как Л. Бюхнер, Циолковский писал: «Бюхнеровский материализм никак нельзя заподозрить в отсутствии честности. Напротив, он рыцарски честен и даже страдает за это отсутствием к нему симпатии. Он только незакончен, так же как мой не представляет конца, а есть только естественное продолжение бюхнеровского» [18, с. 13]. То же можно сказать, считал Циолковский и о материализме в целом. «Вообще, – полагал он, – материализм остановился на половине дороги в беспомощном и жалком состоянии, так как не дошёл до отрадных выводов о вечной и безначальной жизни всего сущего, всякой частицы живой или мёртвой материи. Он этим оттолкнул от себя всех жаждущих вечности и заставил их искать её у философов других направлений, где сиял отрадный, хотя и туманный, свет нескончаемой жизни» [19, л. 14]. Точно так же им оценивалось и состояние естественных наук, которые, по его выражению, пропели лишь «часть песенки».

Циолковский был убеждён: «Нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, невозможно сомневаться и в достижении бессмертия» [20, с. 139]. Однако, будучи не только материалистом, но и панпсихистом, он допускал возможность бессмертия, вследствие ряда его жизненных обстоятельств, только для гипотетических космических существ, тогда как у людей, как ему представлялось, совсем иная участь. Циолковский считал, что субъективно смерти нет, а всё представляет собой непрерывный поток жизни. «Какая это радость, – полагал он, – знать и быть совершенно уверенным, что смерть сливается с рождением, что новая жизнь прекрасна, что она хотя и разрушима, но новое разрушение сольётся с новым совершенным рождением, что разрушения или “смерти” будут повторяться вечно, бесчисленное число раз, но все эти разрушения не есть исчезновения, а возникновения» [21, с. 205]. Циолковский, несмотря на весь свой оптимистический пафос, не смог должным образом поставить, а тем более решить проблему реального именно личного бессмертия [7, с. 281 – 316; и др.]. Но начало было положено.

Подлинно современной постановкой и решением проблемы реального личного бессмертия и воскрешения человека по праву можно считать «новую идеологию» анархистов-биокосмистов в конце 10-х – начале 20-х годов XX столетия (Александр Агиенко (Святогор), Александр Ярославский и др.). По их признанию, в решающей степени она была вызвана февральской и октябрьской революциями 1917-го года. Но «звёздным» годом для них стал 1922-й, когда вышел единственный номер журнала «Бессмертие» в Петрограде [22, с. 105 – 136] и 4 номера журнала «Биокосмист» в Москве [23, с. 112 – 147; 24, с. 166 – 187]. Будучи приверженцами неограниченной свободы человеческой личности, они задались, в частности, недоумённым, но исключительно конструктивным вопросом: «По отношению к личности всеми анархическими доктринами смерть утверждалась абсолютно. (Странно, что анархическая мысль, протестуя против авторитетов, не восстала против авторитета «натуральной смерти».) Личность бралась вне её глубочайшей жажды бессмертия, и, следовательно, вне подлинного творчества» [24, с. 176].

Главная задача усматривалась ими в том, чтобы устранить временной локализм человеческой жизни с конечной целью достижения личного бессмертия (иммортализм), а также её пространственный локализм, установив межпланетные сообщения (интерпланетаризм). В одном из их программных документов – «“Доктрина отцов” и анархизм-биокосмизм» говорится: «Личное бессмертие не дано, оно должно быть завоевано, реализовано, сотворено. Это не восстановление утраченного, как говорит библия, но создание ещё небывшего. Не восстановление, но творчество. То же относится и к завоеванию космоса. Иммортализм и интерпланетаризм – это максимальная, но не конечная цель. Это этапы и средства к безмерно великому творчеству. Но эта цель впереди – и потому она величайшая. Наша цель (реализация личного бессмертия, жизнь в космосе, воскрешение) исключает мистику, которая бросает в хаос, в пустоту» [24, с. 177]. Свои устремления анархисты-биокосмисты основывали на работах К. Э. Циолковского, опытах профессора Н. П. Кравкова по оживлению тканей умерших и других достижениях научно-технического и социального прогресса, разделяя, в частности, планы построения бесклассового общества [7, с. 317 – 341].

Алексей Максимович Горький

Схожие идеи пропагандировал в своём творчестве А. М. Горький. Так, в своей лекции «О знании», прочитанной в Рабоче-крестьянском университете 30 марта 1920-го года, он, в частности сказал: «Моё внутреннее убеждение таково, что рано или поздно, может быть, через 200 лет, а может быть, через 1000, но человек достигнет действительного бессмертия» [25, с. 107]. Тем не менее, несмотря на эти более чем «осторожные» временные рамки, Горький попытался использовать первую же возможность для достижения этой цели. Он отнюдь не случайно говорил, что «будучи материалистом, я могу мыслить о борьбе со смертью только как о деле практическом, требующем экспериментального исследования» [26, с. 589]. По его инициативе в 1932 году был организован Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ), целью которого было, по словам Горького, «комплексное изучение жизни, работы и изнашиваемости человеческого организма» [26, с. 589]. Это был исключительно важный и многообещающий шаг в нужном направлении. Однако смерть Горького, обострившаяся политическая борьба 30-х годов, а вскоре и начавшаяся Великая Отечественная война, вновь перечеркнули открывавшиеся перспективы в данной области научных исследований.

Новый период живого интереса и прямой разработки проблемы практического бессмертия человека относится к последней трети XX столетия и началу XXI (Л. В. Комаров, В. Ф. Купревич, Г. Д. Бердышев, В. М. Дильман, В. Г. Астахова, И. В. Вишев, М. В. Соловьев и др.). Главная идея в то время заключалась в том, что закономерный характер старения и смерти открывает реальную возможность предупреждения и того, и другого. «Ведь если, – писал, например, В. М. Дильман, – естественные механизмы смерти осуществляются по определённому плану, то целенаправленное воздействие на них возможно, т. е. возможно противодействие естественному ходу старения» [27, с. 14]. А несколько ниже он уточнял, что «дальнейшее расширение пределов жизни станет возможным только путём целенаправленного вмешательства в механизм запрограммированной смерти» [27, с. 14]. Проводимые эксперименты на растениях и животных подтверждали реальность открывающихся перспектив, их среднюю продолжительность жизни удавалось увеличить на десятки процентов, а иногда и в несколько раз.

Была разработана комплексная программа «Продление жизни» под эгидой Института геронтологии в Киеве, однако довлеющие над геронтологами традиции и предубеждения, обусловленные самим предметом их исследований и целенаправленностью – изучение старения и продления старости, не позволили должным образом реализовать её потенциал. Возможно, данный круг проблем сподручнее было бы решать Ювенологическому научному центру (ювенология – наука о способах сохранения и возвращения молодости). Существовавшему в то время Общественному институту ювенологии решение этой фундаментальной задачи было явно не по силам. Но главным препятствием движения в этом направлении было и остаётся консервативно-нигилистическое восприятие и отношение к нетрадиционной постановке проблемы достижения оптимальной длительности телесной и духовной жизнедеятельности человека, обеспечения практического бессмертия.

В то же время происходит сдвиг в позитивную сторону, вызванный поистине революционным прорывом в науках о человеке и в биологии, что открывает реальные перспективы обретения личного бессмертия и возможности воскрешения. Однако переход от одной парадигмы к другой, в данном случае – от смертнической к бессмертнической происходит с огромными трудностями и осложнениями. Доводы, оппонирующие данной концепции, непременно должны быть рассмотрены, хотя бы кратко, поскольку они также дают определённую пищу для размышления. В этой связи нельзя не высказать ряд соображений по поводу статьи Ю. В. Хен «Теория и практика усовершенствования человеческой “породы”» [28, с. 123 – 136], в которой довольно полно и последовательно изложен набор аргументов против вмешательства в естественный ход жизнедеятельности человеческого организма с целью его совершенствования. Это, по сути дела, означает в то же время, что её автор осуждает те научные исследования, которые призваны в конечном счёте победить смерть и добиться личного бессмертия именно в научном смысле этих понятий. Среди приводимых автором этой статьи доводов вызывают удивление и сомнение те из них, которые без каких-либо оговорок прямо апеллируют к религиозным сюжетам и аргументам. Так, весьма неубедительно, по моему мнению, автор отрицает тенденцию «деградации» человечества вследствие прекращения для него в значительной степени действия естественного отбора (достаточно вспомнить известные трудности с призывом здоровых новобранцев), и перекладывает вину за утрату человеком «духовного и физического совершенства» либо на смену «власти на Олимпе», либо на самих людей, как, по словам Хен, «в известной библейской истории о грехопадении Адама и Евы, первоначально обитавших в саду Едемском, где все деревья были “приятны на вид и хороши для пищи”» [28, с. 125 – 126].

А в другом месте, где речь идёт о «стерилизации» как евгеническом методе, который, как мне представляется, также предвзято интерпретируется в этой статье, Хен обосновывает своё отрицательное отношение к стерилизации, в частности, ссылкой на то, что «“обыватель” воспринял её как самое грубое посягательство на дарованную Богом способность, тем более, что согласно библейским заветам человеку было наказано “плодиться и размножаться” без ограничений» [28, с. 133]. «Антигуманный» характер селекции объясняется также очевидным противоречием, по словам автора статьи, «общепринятым нормам европейской (христианской) морали» [28, с. 133]. Такого рода «доводы» вряд ли уместны в серьёзной философской статье и потому вызывают вполне оправданное недоверие к позиции её автора.

Явная идеологизированность подобной позиции проявляется и в критике «существенных недостатков» либерального проекта евгеники, «самый очевидный» из которых состоит в том, что, по мнению Хен, «права нерождённого человека в данном случае оказываются так же попраны, как и в классической евгенике: с точки зрения личности, нет никакой разницы, кто определяет её судьбу – государство или родители, – в обоих случаях ребёнок одинаково бесправен и одинаково бессилен перед лицом превосходящей силы» [28, с. 135]. Разница, с точки зрения автора этой статьи, заключается лишь в том, что в первом случае, при «государственном контроле», судьба ребёнка определялась бы «группой компетентных специалистов», а во втором – родителями, которые могут обладать экзотическими вкусами или быть «попросту неграмотными». У последних можно допустить и массу других негативных свойств.

Проблема «прав человека» является сегодня одной из актуальных и острых, затрагивающей самые близкие и насущные интересы людей. Однако, по моему убеждению, её нельзя решать с религиозных позиций. Трудно представить, чтобы, став зрелой личностью, человек кого-то осудил бы за попытки исправить физические дефекты ребёнка, обнаруженные в период его внутриутробного развития или после рождения, предотвратить те или иные формы его будущей инвалидности. Но ведь именно на решение такого рода задач, включая устранение причин смерти, сохранение оптимальных характеристик жизнедеятельности, обретение способности к неограниченно долгой жизни, и устремлены усилия по совершенствованию человеческой природы, ибо стихийный ход эволюции обусловил её существенные недостатки, способность к изменению – и к ухудшению, и к улучшению. Естественно, первому надо воспрепятствовать, второе – поддержать и усилить. Такова, по моему убеждению, подлинно творческая постановка проблемы.

Несравненно более серьёзным недостатком либеральной евгеники и возражением против неё, а потому и заслуживающим большего внимания, Хен считает «неравенство материальных возможностей». «Генная инженерия, – не без основания полагает она, – как фактор свободного рынка неизбежно будет способствовать дальнейшему расслоению общества в силу того, что дети состоятельных людей с каждым поколением будут становиться всё более здоровыми, красивыми и способными, а дети бедных – всё менее востребованными на их фоне» [28, с. 135]. Данная опасность реальна, но абстрактна, так что её не следует преувеличивать. Разумеется, более предпочтительным был бы такой вариант государственного устройства, в котором проблемы подобного рода решались в интересах всего населения. Что же касается современных условий, то, скорее всего, теми или иными плодами современной цивилизации, действительно, смогут воспользоваться имущие слои общества, но, в конечном счёте, эти достижения станут достоянием всех (примеров тому множество), иначе неизбежно произойдёт социальный взрыв, в котором, по большому счёту, никто не заинтересован.

Наконец, трудно признать оправданным опасение Хен, будто бы в будущем, по её словам, «не окажется места для физически здорового и интеллектуально “продвинутого” идеала наших дней» [28, с. 136]. Как бы там ни было, научные исследования, направленные на совершенствование человеческой природы, всегда будут сообразовываться с соответствующим «идеальным продуктом» в своей эпохе, ибо недопустимо отдавать решение насущных человеческих проблем на «усмотрение» стихии, пускать дело на самотёк. Так что предостережение Хен: «Всякая попытка выстроить человека по определённому образцу одновременно окажется и попыткой остановить историю» [28, с. 136] – несостоятельно, ибо никто не собирается подгонять всех людей под один образец, под один шаблон, если не считать таким образцом или шаблоном достижение всеми людьми стабильного здоровья, сохранение молодости и способности к неограниченно долгой жизни. Впрочем, против таких «образцов» и «шаблонов» вряд ли кто будет возражать, а история от этого не только не остановится, но, несомненно, существенно ускорит темп своего развития.

Наиболее же непримиримыми оппонентами совершенствования человеческой природы, в частности с целью достижения реального личного бессмертия и возможности воскрешения, стали самые различные религиозные конфессии. Ватикан, например, сразу и безоговорочно обвинил учёных, работающих в данной области исследований, в кощунстве. Католическая церковь сочла в принципе неприемлемым какое бы то ни было вмешательство человека в процессы репродукции и генетический материал живых существ. За запрещение клонирования человека категорично высказалась и Лига исламского мира [29]. Что же касается Русской Православной церкви, то она тоже оперативно откликнулась на возникшую проблему и приняла активное участие в развернувшейся дискуссии.

Её позиция была решительно подкреплена патриархом Московским и всея Руси Алексием II в его книге «Войдите в радость Господа своего. Размышление о вере, человеке и современном мире», изданной в связи с его 75-летием. «Клонирование человека, – заявил он, – аморальный, безумный акт, ведущий к разрушению человеческой личности, бросающий вызов своему Создателю» [30]. Правда, в ряде отношений позиция РПЦ менее категорична, чем у Ватикана: она допускает, в частности, применение метода клонирования в терапевтических целях, лечения болезней и т. п., но что касается именно клонирования человека и «суррогатного материнства», то она однозначна и пересмотру не подлежит.

В этой связи представляют определённый интерес доводы протоиерея Александра Борисова, опубликовавшего свой материал в журнале «Наука и религия» [31, с. 16 – 17]. В контексте настоящей статьи следовало бы на них коротко остановиться.

Мне не показались логичными ни «удивление» оппонента по поводу моей статьи, ни «естественным» вопрос по поводу клонирования: «ЗАЧЕМ?», поскольку он сразу же вслед за этим привёл на сей счёт мою точку зрения: «…именно оно благодаря возможности получить “запчасти” организма, “родные по плоти”, призвано способствовать укреплению здоровья человека, сохранению его молодости и достижению личного бессмертия. Тем самым утверждается подлинное достоинство человека и его высшая ценность – жизнь» [31, с. 16]. Не касаясь существа вопроса, он предался далее довольно-таки мрачным рассуждениям и фантазиям. Протоиерей напомнил прежде всего судьбу овечки Долли, срок жизни которой оказался короче обычного вследствие ограниченного количества делений одной клетки. По этому поводу он замечает: «Скорее всего это быстрое старение клонов не удастся преодолеть с будущим развитием науки, как спешат предположить оптимисты» [31, с. 16]. Судя по всему, ему осталось неизвестным знаменательное открытие фермента теломераза, который как раз предотвращает «отстегивание» теломеров на концах хромосомы при очередном делении клетки и тем самым, как считают учёные, открывает возможность её бесконечного деления. Конечно, её ещё надо в полной мере реализовать, но, несомненно, что в данном отношении для оптимизма несравненно больше оснований, чем для пессимизма.

Обращаясь к любимым для приверженцев религии «нравственно-практическим аспектам» клонирования и выясняя столь же нелогичный в данном контексте очередной вопрос: «для чего?», Борисов пишет: «Профессор Вишев, как мы видели, откровенно говорит: “Для получения запчастей”». А далее следует его комментарий. «То есть, – считает протоиерей, – почувствовав, например, почечную недостаточность, человек заказывает себе своего двойника, и когда двойнику стукнет года два-три, или сколько будет нужно, у него вынем почку, подсадим себе, а он пускай живёт дальше как хочет. По-моему, ничего чудовищнее не придумаешь в самой мрачной антиутопии» [31, с. 16]. И по-моему – тоже.

Но, во-первых, я ничего подобного и не предлагал, так что просто нечестно, «практически-безнравственно», представлять своего идейного противника в подобном свете. Во-вторых, недавно прошла информация из США и Японии об открытом учёными способе получения стволовых клеток из кожи человека, а не из эмбрионов, что порождало массу всякого рода «этических проблем» (как правило, надуманных). То же самое относится и к получению «“запчастей” родных по плоти». Из тех же США пришло сообщение, что одной девушке был заменён мочевой пузырь, полученный как раз методом клонирования, а не «in vitro», как пытается умалить значение подобного рода событий протоиерей Борисов. И, разумеется, ни слова не было, да и не могло быть сказано, о выращенном для этого ребёнке.

Протоиерей Борисов, естественно, высказался и против предположения о возможности выращивания клона без участия женщин, припомнив в этой связи «что-то типа средневековых гомункулюсов в реторте». Однако то, что когда-то закончилось неудачей, совсем не означает, что в будущем оно не может привести к успеху. Конечно, трудно не согласиться с тем, что процесс внутриутробного развития чрезвычайно сложен. Но истории науки известно немало впечатляющих примеров, когда, казалось бы, невообразимо сложные естественные процессы успешно моделировались. Несомненно, что, раньше или позже, так произойдёт и в данном случае. Что же касается отношения к абортам, «убийству человеческих эмбрионов», или даже «детоубийству», то явно идеологизированная позиция религии по этому вопросу, крайне далекая, как всегда, от подлинных интересов людей, хорошо известна, и в данном случае не заслуживает особого рассмотрения, ибо эта полемика далеко увела бы нас от главной темы. Можно заметить только, что, несомненно, наука, в конечном счёте, сумеет выработать необходимый алгоритм выращивания клонов вообще без использования эмбрионального материала и суррогатного материнства.

Говоря же о самом главном – значении клонирования человека для достижения реального личного бессмертия и воскрешения, протоиерей Борисов утверждает, будто как раз «достижение “практического бессмертия” путём клонирования невозможно» [31, с. 17]. И далее продолжает: «Даже если при всех сложностях отдельным энтузиастам, а точнее, недобросовестным учёным, желающим заработать на невежестве обывателей, в условиях подпольных лабораторий удастся получить двойника богатого простофили, то это не будет сам донор. Это будет его брат, близнец». Прежде всего неверно, что клоны существуют, сколько существует человечество, что ими являются «однояйцевые» близнецы. Таковые с самого раннего периода развития заведомо не могут быть абсолютно идентичными, тем более когда произойдёт их разделение, индивидуализация. Близнецы – и братья, и сёстры – это различные человеческие индивиды, из них поэтому вырастают разные люди, формируются различные личности. Несмотря на всё их сходство, у этих различных человеческих индивидов будут свои собственные сугубо индивидуальные клоны, посредством которых они вновь воспроизведут себя, повторят себя в своей новой жизни, но это будут именно они сами ¹.

Разумеется, в данной области исследований ещё немало «белых пятен», нерешённых вопросов, но нет сомнения, что со временем наука успешно решит и эти, и другие, связанные с ними проблемы. Вся её предшествующая и современная история является убедительным основанием для такой уверенности. Однако это происходит при том непременном условии, что наука не загоняется в «подпольные лаборатории» всякого рода неоправданными запретами, особенно идеологизированного характера, и не передаётся тем самым в руки «недобросовестных учёных», спекулирующих на доверии «простофиль». Протоиерей Борисов, казалось бы, всё-таки должен был бы понимать, что если научные исследования не будут проводиться легально под жёстким контролем со стороны государства и научной общественности с заданными последовательно гуманистическими целями, то они всё равно будут проводиться, только нелегально, ибо нельзя остановить поиск научной мысли, но в таком случае с очень опасными для всех людей последствиями.

Судя по всему, он этого, к сожалению, всё же не понимает, поскольку заканчивает такой тирадой: «Запрет на эти работы абсолютно естествен и оправдан, так как их бесконтрольное развитие представляет собой бескрайнее поле для обмана и экспериментов над человеческими эмбрионами, то есть над людьми, без их на то согласия. И то и другое неприемлемо не только для религиозных людей, но и для любого человека с нормальным нравственным чувством» [31, с. 17]. Остаётся выразить искреннее сожаление, что Александр Борисов предпочёл веру в бога и служение ей уверенности в неограниченных возможностях разума и науки, поприщу учёного, и теперь активно противодействует научному прогрессу.

Приходится с ещё большим сожалением констатировать, что умонастроения, представленные Ю. В. Хен и А. Борисовым, находят своё проявление в глобальном масштабе. Это обстоятельство крайне драматизирует ситуацию. Свидетельством тому является Декларация Генеральной Ассамблеи ООН, по существу, запрещающая клонирование человека, которая была принята 8 марта 2005 года именно под решающим влиянием религии и консервативно настроенных учёных. Правда, в ней далеко не всё ясно и определённо, а потому она может быть интерпретирована с диаметрально противоположных позиций – и запретительных, и конструктивных. Действительно, с одной стороны, очевиден пафос Декларации – запретить клонирование человека. Но в ней же делается важная оговорка, что хотя оно и запрещается во всех его формах, однако лишь «в такой мере, в какой они несовместимы с человеческим достоинством и защитой человеческой жизни». Так что, с другой стороны, клонирование человека можно расценить как вполне допустимое исследование, если оно не нарушает указанной «меры». Но ведь именно клонирование человека, открывая перспективу достижения реального личного бессмертия и воскрешения, тем самым, как раз утверждает подлинное достоинство человека и его высшую ценность – жизнь.

Поэтому вызывает более чем оправданную тревогу «призыв» Декларации принять запретительные «национальные законы», причём «безотлагательно». Особые опасения такого рода возникли в связи с истечением 23 июня 2007 года принятого Госдумой РФ закона о моратории на исследования в области клонирования человека, и без того уже нанесшего существенный ущерб развитию отечественной науки и надеждам на скорейшее решение данного круга проблем. Несомненно, можно считать отрадным фактом, что этот вопрос в Госдуме даже не был поднят. Так что в настоящее время научные исследования в области клонирования человека в России не запрещены, они стали вполне легальными. Необходимо приложить все усилия, чтобы такое положение вещей сохранилось и впредь. Но, судя по всему, вся борьба ещё впереди и к ней нужно быть готовым.

Нужно сделать всё для того, чтобы Россия заняла достойное место среди стран, не поддержавших упомянутую Декларацию ООН, среди которых и Англия, и Франция, и Китай, и Япония, и десятки других. Показательно, например, что японский парламент, рассматривая ежегодно перечень приоритетных направлений в области научных исследований, наметил к 2020 году расшифровать формулу бессмертия. Так что подобные исследования в любом случае будут продолжаться, и нельзя допустить, чтобы нам, россиянам, пришлось бы за молодостью и бессмертием ездить в другие страны.

Прекрасным свидетельством философских и естественнонаучных исследований, руководствующихся этими высокими принципами, является Круглый стол «Модификация человека», который состоялся в Институте философии РАН и журнале «Человек» [34, с. 52 – 64; 35, с. 82 – 95]. Исключительно глубоко и точно рассматриваемая проблема была сформулирована его ведущим Б. Г. Юдиным. «Современного человека, – особо подчеркнул он, – всё больше тяготит зависимость от неподконтрольных ему факторов – окружающей среды, времени, собственных психофизических данных. Болезни, старческая немощь, недостаточная физическая и психическая выносливость, ограниченность наших интеллектуальных и физических способностей, памяти – всё это начинает осознаваться как проблемы, допускающие и даже требующие технологических решений» [34, с. 52].

	Сэр Джулиан Хаксли

А несколько ниже Юдин особо подчеркнул: «Не устранение дефектов, не их профилактика, а именно изменение человека: более высокий рост, более высокий коэффициент интеллекта, развитие музыкальных способностей и т. п.» [34, с. 52]. В результате, скорее всего, человечество может «лишиться», например, лилипутов, их участия в цирковых представлениях. Однако вряд ли против этого возразят сами лилипуты, а тем более здоровые люди. Как бы там ни было, исправление «ошибки природы» будет опять-таки следствием свободной воли человека, направленной против его природного принуждения. И нет никаких оснований для опасений, что люди «выстроятся» по одному шаблону, по одному ранжиру, ибо они всегда были и всегда будут индивидуальностями. Никогда талантливые поэты не напишут два одинаковых стихотворения. Всё это противоречило бы здравому смыслу.

Открывающиеся в наше время грандиозные и дерзновенные перспективы совершенствования природных и социальных условий бытия человека и его самого, в частности средствами модификации, нетрадиционно ставят и проблему гуманизма. Это в первую очередь относится к такому феномену, как трансгуманизм. Это понятие было введено полвека тому назад, в 1957 году, сэром Джулианом Хаксли, внуком знаменитого дарвиниста Томаса Гексли, известным биологом, писателем, популяризатором науки, первым президентом Британской гуманистической ассоциации, одним из основателей ЮНЕСКО. Но в России трансгуманистическое движение стало оформляться на протяжении лишь последних пяти лет.

«Трансгуманизм, – подчеркивает В. В. Удалова (Прайд), – это рациональное, основанное на осмыслении достижений и перспектив науки мировоззрение, которое признаёт возможность и желательность фундаментальных изменений в положении человека с помощью передовых технологий с целью ликвидировать страдания, старение и смерть и значительно усилить физические, умственные и психологические возможности человека» [36, с. 158]. А в следующей публикации того же сборника этот автор вместе с Д. А. Медведевым раскрывает и более отдалённые перспективы прогресса «Если мы говорим о будущем, – утверждают они, – то мы говорим не просто о развитии человека и его интеллекта, мы говорим о сверхразуме, о постчеловеке» [37, с. 162]. Подобные перспективы могут вызвать сомнения и даже неприятие. Но принципиально важно понять, что, как бы там ни было, эти процессы будут происходить на сугубо добровольных началах.

В итоге становится не так уж трудно представить не в столь далёком времени цивилизацию будущего, когда люди будут, оставаясь молодыми, жить неограниченно долго и сумеют в случае её утраты восстанавливать свою жизнь. Смерть должна быть побеждена не смертью, как в то веруют христиане, ибо эта победа мнимая, а именно жизнью. Только она, как высшая человеческая ценность, безусловно, должна восторжествовать. Так что развитие гуманистических принципов продолжается [38, с. 46 – 58]. Человек всегда будет стремиться ко всё более совершенному и высокому.

¹ От редакции. – Очевидно всё же, вопреки мнению автора, что это не будут те же люди, – это будут люди с другим Я и другим жизненным миром, другие индивидуальности (точно так же, как не идентичны и индивидуальности однояйцевых близнецов). Индивидуальность не копируется, не говоря уж о чувстве самоидентификации, – ведь смысл этой последней состоит в установлении единственного тождества – Я = Я. Соответственно, клонирование человека не имеет никакого отношения к его бессмертию. В лучшем случае – это суррогатное продолжение рода. Кроме того, надо признать и тот факт, что искусственное создание людей слишком похоже на экспериментирование на людях. Мы, правда, не спрашиваем и своих детей перед их зачатием, желают ли они явиться на свет, но мы здесь полагаемся на естественный природный процесс, заданный нам как естественным живым существам. – Таким образом, идея тождества клона и оригинала, а вместе с тем и решение проблемы смерти и бессмертия на этом пути представляются нам явно ошибочными.